Иван Евсеенко - Отшельник

Над отцовской могилой Андрей трудился, наверное, часа полтора. Чтоб убрать белым песком высокий ее холмик, с прилежанием когда-то насыпанный друзьями-товарищами отца (тут уж на них не посетуешь), Андрею пришлось ходить к карьеру раз пять. Вдоволь он поработал и топором. Могила все-таки заросла в изголовье кладбищенской дикой сиренью. Это издалека ее не было видно, а вблизи тоненькие, ломучие веточки обнаружились, обозначили себя бледно-зеленые побегами. Рубить их было жалко, но и не рубить нельзя – через год-другой они окрепнут и так заполонят могилу, что ее и вовсе не найдешь. На кладбище подобных, сплошь заросших сиренью и бузиной могил можно обнаружить немало. Родственники сами поумерли или разъехались, и могилы год за годом пришли в полное запустение и беспамятство. Зрелище даже для кладбища печальное и тоскливое.

Мыслей и воспоминаний об отце у Андрея было нескончаемо. Хоть навечно поселись здесь, на кладбище, а всех не передумаешь. Но одна, непоправимо горькая и скорбная, больше других не давала Андрею покоя, запоздало казнила его: какие ни находи оправдания, а все-таки он повинен в том, что не смог похоронить отца, как полагается то сыну, попрощаться с ним, обнять в последний раз уже неживого, на краю могилы. Мысль эта и раньше много раз настигала Андрея, но сегодня у отцовской могилы-кургана она встревожила его с какой-то новой силой и тяжестью. На похоронах матери Андрей тоже не был и тоже казнил себя за это, но то была совсем иная казнь. Мать, не обнаружив Андрея у гроба, наверное, простила его, как прощала за все и при жизни, сказала даже издалека: «Ты, Андрейка, не беспокойся, народу на похоронах много – управятся». А вот отец не сказал ничего, лишь посмотрел на Андрея из-под мертвых век, и это его молчание тяжелее любых самых укоризненных слов.

Вслед за отцовской могилой шла могила матери, потом могила бабки Ульяны, прадеда Никанора и прапрадеда Ильи и еще целый ряд, изголовье к изголовью, крест к кресту могил, под которыми покоились древние, не известные Андрею родственники. Над каждой из этих могил Андрей трудился, не покладая рук, как будто хотел отработать за все те годы, когда здесь не бывал, не носил из карьера белого поминального песка, не выкладывал по холмикам и бугоркам кресты из еловых шишек, не катал на Радоницу в память об умерших пасхальное крашеное яйцо.

Когда же все было свершено: могилы убраны, украшены, листья и сиреневая вырубка отнесены в овраг, который начинался сразу за кладбищем, – Андрей опять связал воедино поводком лопату и грабли, подхватил их на плечо, а корзину на локоть и встал уже было на торную тропинку-просеку, чтоб идти домой, как вдруг его внимание привлекла беломраморная заросшая сиренью и вишенником пирамидка в соседних порядках. Пока Андрей неотрывно работал, он должного внимания на нее не обращал (и почти не видел в непролазных зарослях), думал, пирамидка да и пирамидка, воздвигнутая на могиле какого-нибудь фронтовика или даже гражданского человека, родственники которого так внимательно, семейно, позаботились об умершем: установили вместо недолговечного креста мраморное редкое на деревенском кладбище надгробие. Но теперь Андрей заинтересовался ею и решил сходить в соседние эти порядки, чтоб посмотреть на пирамидку с лицевой стороны, где непременно должна быть надпись, фамилия, имя, отчество, даты жизни, а может, и фотография. И он не ошибся в своих предчувствиях и догадках. Не без труда раздвинув, а кое-где так и разломав плечом укоренившийся уже, заскорузлый вишенник, Андрей подошел к невысокой металлической оградке (тоже редкость на деревенских кладбищах-погостах) и в скорбном молчании застыл возле нее, болезненно и нервно вздрогнув всем своим израненным и контуженным телом. С фотографии глянул на Андрея совсем молоденький солдатик в форме рядового пехоты, веснушчатый и белесый, сразу видно, обгоревший на жарком южноазиатском солнце. Внизу под фотографией стояли даты его совсем коротенькой жизни: 1966—1985 гг., а справа почти во всю высоту пирамидки фамилия, имя и отчество. Кто он и чей, Андрей с первого взгляда не признал, хотя фамилия была их, кувшинковская, знакомая с самого детства. Он стал повнимательней всматриваться в лицо парня, которого по совместной деревенской жизни, конечно, не помнил, все-таки разница в десять лет кое-что значила. Когда этот парень только родился, Андрей уже ходил в третий или в четвертый класс, считал себя вполне взрослым человеком и с малышами не водился. Тут надо было определяться по родовым признакам, которые надежней любых документов. Деревня ведь до сих пор делится на роды, и хотя они часто смешиваются и взаимно переплетаются, но все равно признаки передаются из поколения в поколение. Вот, к примеру, у Андрея, в Михайловском их роду, люди все крупные, костистые, с чуть удлиненными лицами; волосы у всех русые, носы с казачьими какими-то горбинками, а глаза у большинства – голубые. Таков и Андрей. Встреть его кто из кувшинковских жителей после десятилетней, а то и двадцатилетней разлуки – и сразу признает, скажет: ты Михайловского роду, нос такой, казачий, был и у отца твоего, и у деда, и у всех других сродственников.

Еще пристальней вглядевшись в лицо парня, Андрей наконец по родовым этим, самым верным приметам признал его. Был он из роду Постовых, но не тех, что жили на хуторе, на отрубах, а совсем иных, по деревенскому прозвищу Васильки, дедовский дом которых стоит неподалеку от кладбища, по ту его, лесную, сторону.

Где и как погиб этот девятнадцатилетний деревенский парень Сергей Постовой, Андрей не знал, но легко представил, как все это случилось. Мог Сергей погибнуть во время какого-нибудь «песчаного похода» в горах, или на «зеленках», или подорваться на фугасе, или сгореть в «наливнике». Скорее всего, последнее, потому что на его погонах виднеется эмблема автомобилистов: два колеса и крылья. Привезли Сергея, вчерашнего сельского механизатора широкого профиля, в запаянном цинковом гробу даже без крошечного смотрового окошка, потому что смотреть на его изуродованное, обгоревшее лицо невозможно, да и было ли там это лицо вообще. Как хоронили Сергея на кувшинковском кладбище, какой здесь стоял плач, крики и стоны, Андрей тоже легко представил. Дважды в своей военной жизни он доставлял на родину «груз-200», знает, что это такое, а еoе лучше знает, как просто превратить человека из «венца творения» в самые обыкновенные головешки, в пепел.

Андрей закурил сигарету и долго, пока она вся не истаяла от глубоких частых затяжек, стоял возле ограды, вспоминал растерзанного Сашу, которого хоронить ему не довелось (на родину Сашу отвозил какой-то прапорщик, а Андрея не отпустили: обстановка была тяжелая, напряженная, взвод неделями не выходил из боев), вспомнил и многих других погибших солдат и офицеров, несчастного Лаврика, торопливые похороны его останков в песчаной раскаленной могиле, от которой сейчас не осталось и следа. И вдруг подумал о том, что когда он здесь умрет, то у него тоже не будет могилы. Хоронить Андрея некому: тело его расклюют прожорливые вороны, а кости постепенно врастут в землю, затянугся в весеннее половодье илом, а по осени укроются, словно саваном, опавшими листьями. Невеселое, конечно, будущее. Но, впрочем, что об этом печалиться? Здесь, в дебрянских лесах и болотах, во время войны погибли сотни и тысячи солдат. Хоронить их тоже было некому.