Иван Евсеенко - Отшельник

Андрей вышел из амбара в хорошем, веселом настроении и по-хозяйски окинул взглядом весь огород. Земли у него теперь немерено, от подворья и до самых грядок – пахотная, урожайная, в отцовские и материнские годы всегда хорошо унавоженная, вспаханная, перебранная, считай, по комочку руками; а дальше, за грядками, – луговая, сенокосная; а еще дальше – лесная, окружающая луга и пахоту непроходимой стеной сосновых боров, березняков и ельников. И что с того, что теперь эта земля, тысячи ее гектаров и километров – пустынная, заросшая чертополохом и бурьяном, гибельно больная, но все равно она его, Андреева, и стало быть, надо обходиться с ней по-крестьянски, вовремя выходить в поле с плугом и бороной, вовремя засевать и обихаживать. И пусть для начала это будет всего лишь маленький клочок, латочка проса, но всё уже не пустыня, не одна только чернобыльная полынь да колючий дурнишник. А там, глядишь, дело и пойдет, лиха беда – начало.

Андрей долго стоял возле амбара, осторожно, в рукав, курил и все прикидывал и прикидывал, как ему лучше распорядиться землей, где выбрать латочку для проса. Раньше отец всегда сеял его поближе к пойменным грядкам, делая разрыв в полоске, занятой под картошку, но теперь Андрею можно было перенести его и поближе к двору, чтоб сподручней выходить на просяную плантацию, когда время подойдет полоть ее. Картошку же в этом году Андрею посадить, наверное, вряд ли удастся. Во-первых, слабыми своими силами, одной только лопатой, он много земли не вскопает, да еще такой заброшенной, затвердевшей, покрытой, словно панцирем, полуметровым дерном; а во-вторых, нет у Андрея семенного, посадочного материала, хотя бы мешка-другого старой, пережившей зиму картошки. Впрочем, если поднапрячься, то можно сладить и с картошкой. Надо будет сходить на колхозный двор, поглядеть в механических мастерских, гаражах и ангарах – не застоялся ли там какой-нибудь брошенный впопыхах тракторишко «Беларусь» (лучше бы, конечно, лошадка, Конек-Горбунок и легонький конный плужок), а за посадочным материалом придется сделать вылазку в местечко или в окрестные, прилегающие к нему жилые деревни. Тут иного выхода нет.

Солнце уже опустилось за лес и речку, сумерки тайными тропками, бурьянами и зарослями стали наползать вначале на огороды и сад, а потом подобрались и к амбару с клуней. Андрею пора было идти в дом, растапливать лежанку, зажигать лампу да и сумерничать в тишине и покое, как не раз о том мечталось и на войне, и потом уже в городском доме, где он в заточении провел бесполезных два года. День сегодня у Андрея заладился хороший, и хотя сделано не так уж и много, но зато много увидено и много передумано, а это, может быть, самое главное.

Докурив сигарету, Андрей и пошел было в дом, но на полдороге вдруг вспомнил, что он еще не обследовал омшаник, который притаился вон там за клуней, на самом стыке огорода и сада. Сколько Андрей помнит, отец всегда держал пчел, любил, надев на голову широкополую шляпу-бриль с сеткою от пчел, поколдовать над ульями и медоносными колодами, разбросанными с весны по всему саду. Андрей в такие часы был у отца на подхвате: тоже облаченный в сетку и холщовые, специально пошитые матерью для этих деяний рукавицы, держал дымарь, рамки, носил, когда понадобится, воду. Кое-что в медовых, пчеловодных делах Андрей от отца перенял, и теперь неплохо бы, конечно, возродить пасеку, расставить ульи и колоды по саду. Сейчас к тому как раз время, еще неделя-другая – и пчела пойдет в лет, брать, пока не зацветут сады, первый самый сладкий взяток с луговых и лесных трав. Вот только где отыскать этих пчел? Уж о чем о чем, а о пасеке Лена вряд ли позаботилась, не до этого ей было. И если не притянул за ульями кто-нибудь из соседей, то, скорее всего, пчелы либо погибли, либо, в лучшем случае, одичав, улетели в леса. Там их и надо будет поискать. Глядишь, какой-нибудь поредевший рой и обнаружится. А уж снять его и перенести в улей даже для Андрея, давно не бравшего в руки дымаря, дело нехитрое. Пусть пчелы заново привыкают к человеку, да и он к ним тоже – все веселей будет жить, все не в одиночестве.

Сгоряча Андрей действительно повернул было к омшанику, стал прокладывать к нему тропинку по-за клуней и амбаром, но на самом подходе к бревенчатому с узенькими окнами-бойницами срубу, от которого и сейчас, кажется, веяло запахом меда и воска, вдруг передумал. Во-первых, уже почти совсем темно и сумеречно и в омшанике ничего толком не разглядишь, а во-вторых, вдруг там пусто, ни ульев, ни колод, ни дымаря с сетками – только расстроишься и испортишь так хорошо прожитый сегодня день.

Дом встретил Андрея совсем по-живому. Едва он вступил за порожек, в сени, как дом сразу, словно солдат, стоящий на карауле, доложился, мол, все здесь у нас, пока ты отсутствовал, хорошо и ладно, чисто и прибрано: окошки просторны и широки, лампадка перед иконами висит твердо, непоколебимо, хоть сейчас ее зажигай, часы идут-тикают. Лежанка, правда, малость нахолодала, да на чердаке скребется, оживая к весне, мышь. Но тут уж ты сам справляйся.

Андрей и начал справляться. Открыв дверцу лежанки, выгреб с колосников неперегоревшие вчера угли, а из поддувала пепел и отнес все это богатство за сарай в специально заведенную отцом пепельную бочку – как-никак, удобрения, и Андрею в страду при земледельных его работах сгодятся. Мышь Андрей по здравому рассудку трогать не стал. Вреда от нее пока нет никакого, так что пусть скребется, все живая душа. Да и поздно уже лезть на чердак в потемках, хотя опять-таки и заманчиво. Там должны бы храниться отцовские рыболовные снасти: удочки, жаки-вентеря, а может, притаилась где и сеть, Андрею сейчас завладеть ею неплохо бы. Как только сойдет полая вода, паводок, надо будет наладить лодку и попытать рыбацкого счастья. И не ради одной забавы, отдыха, по которому Андрей, признаться, порядком соскучился за двадцать лет военной своей одиссеи, а и ради пропитания. Ведь на одной тушенке да консервах не проживешь, надо переходить на природный, подножный корм, лесной, речной и озерный. Рыбы, если не лениться, можно вдоволь заготовить и на сегодняшний день, и на зиму, впрок, насолить ее, навялить. Это уж совсем надо быть бездельником, чтоб, живя, обретаясь при реке, не кормиться от нее.

Пока совсем не стемнело, Андрей, экономя керосин, зажигать лампу не стал, покойно сидел возле лежанки, довольствовался лишь одним неярко-желтым светом, что исходил из распахнутой дверцы. Но когда темень окутала в горнице все сущее: стол, дощатый диван, шифоньер, Андрей лампу зажег и, придвинув ее поближе к этажерке, уселся на венском стуле, как не раз сиживал здесь с книгою в руках в детстве. Лампадка перед иконами тоже как бы зажглась сама по себе и озарила комнату горним каким-то, льющимся с высоты светом. А может, то были всего лишь отблески на ее посеребренной чаше, исходящие от близко стоящей лампы. Но эти два огня: горний и земной, соединившись прямо над головой Андрея, были теперь нерасторжимы и отгоняли ночную темноту подальше от дома, за лес и речку. Несколько минут под огненной их охраной и теплом Андрей сидел тихо и почти бездыханно. Ему казалось, что никуда он из родительского дома не уезжал, не был на войне, не терял там лучших своих товарищей, не валялся полумертвый в госпиталях и не чувствовал себя потом, после войны, неприкаянным и никому не нужным. Все это было в другой жизни и совсем с другим человеком, жестким и непреклонным, с Цезарем, а он, Андрей, всегда жил здесь в Кувшинках, при отце и матери.