Франсуаза Саган - Смятая постель

Разумеется, Эдуар всего этого себе не говорил. Даже не думал. Но все это однажды скажет его персонаж, много позже Эдуар изобразит бедного, поверженного, униженного ребенка и с удивлением спросит, откуда он взял его?

– Вы слушаете меня, Эдуар? – нетерпеливо спросила Тони, и он вздрогнул.

Она следила за ним с любопытством, но без снисходительности. Снисходительность исчезла вместе с американскими чеками, а любопытство появилось, как только глупышка Беатрис призналась в своей так называемой любви к Эдуару и стала кричать о ней на всех углах. Тони считала, что Беатрис погибла, точно так же как погибли все обещания и клятвы Эдуара. Она видела немало мужчин, которые страдали от неразделенной любви и обещали золотые горы молодым или старым гусыням, а потом она видела, как они ударялись в бегство или забывали обо всех своих клятвах, как только им отвечали взаимностью. Опасалась она и за свои дивиденды, чувствуя, что Эдуар презирает ее и что Беатрис – единственная нить, которая их связывает. (Хотя, честно говоря, на презрение Эдуара Тони было наплевать, она считала, что его успех, его будущее, его слава целиком и полностью в ее руках, и не сомневалась, что в конце концов он отдаст ей должное.) Однако Эдуар упрямо любил Беатрис, и это бросалось в глаза. Тони испытывала двойственные чувства: с одной стороны – раздражение, потому что ей как женщине хотелось хоть один раз увидеть Беатрис шлепнувшейся носом в грязь, но с другой стороны – как импресарио – ее это радовало. (Если уж ее подопечная подхватила мужчину, то пусть его держит крепко.) А то, что Беатрис играет сейчас влюбленную после того, как целый год играла высокомерную, – не более чем доказательство ее большого драматического таланта. Как все люди, лишенные личной жизни, Тони д'Альбре не предполагала ее и у других. По ее мнению, Беатрис всегда была только на сцене. И если говорила: «Я люблю тебя», то только в микрофон. Кстати, по-видимому, именно отсутствие воображения и позволяло ей обожать свою работу и так хорошо ее делать; иначе вместо того, чтобы обеспечивать успех всем этим красивым и одаренным людям, превращая их в машины для производства денег, аплодисментов и почитателей, она бы только и мечтала, как втоптать их в грязь.

И пока Хернер нервничал, нужно было заставить Эдуара подписать контракт. С его стороны смешно было хранить верность клятве, исполнения которой у него никто не требовал.

– Я беспокоюсь о Беатрис, – начала Тони.

– Она переживет случившееся, вы же знаете, – сказал Эдуар так нежно, что это взбесило честолюбивую Тони.

– Я не имела в виду эти похороны, я говорю о серьезных вещах… то есть, я хотела сказать, более насущных.

Она смешалась, запуталась, и Эдуар, неизменно вежливый, поспешил на выручку:

– О чем же вы, Тони?

– Вам покажется чересчур материальным говорить об этом в такой день, как сегодня, но я говорю о налогах. Как вам известно, я занимаюсь делами Беатрис. И, как вам известно, она любит бросать деньги на ветер. Но вам, однако, неизвестно, что я не смогу заплатить за нее налоги.

Это была полуправда. Беатрис действительно соединяла в себе великодушие и потребность в роскоши – редкость для актрисы в 1975 году. Она не откладывала даже на то, чтобы в случае неблаговоления публики ей хватило бы, по крайней мере, на снек-бар и автоматическую прачечную. Она действительно собиралась умереть на сцене и во цвете лет. Но Тони д'Альбре не разделяла ее восхитительного предчувствия и наблюдала с ужасом и невольным восторгом, как деньги улетучиваются из рук Беатрис, которая тем не менее могла устроить в ресторане сцену, если счет показался ей раздутым. И могла одарить чеком первого встречного. И если финансы Беатрис еще не были в таком критическом положении, как говорила Тони, то все-таки Тони была недалека от истины: уплата налогов и два последних провала сулили Беатрис довольно трудное будущее.

– Ах да, и правда, – сказал Эдуар уныло, – налоги…

Он всегда держался в стороне от денежных вопросов, ибо в юности денег у него было так мало, что он не успел оценить их опасностей и их очарования. Впрочем, Беатрис часто упрекала его за бездумную щедрость, считая, что мужчина должен беречь деньги так же, как любимую женщину.

– Да… налоги, – продолжила Тони. – А кто занимается вашими налогами?

– Друг моего отца, он стряпчий, я начинал работать у него, когда приехал в Париж, – сказал Эдуар.

– Когда вы станете миллиардером, вам придется нанять специалиста, – наставительно сказала Тони д'Альбре, – зарабатывать деньги – дорого стоит. А пока, мой дорогой Эдуар, не мне вас учить, но я все-таки вам скажу: если вы подпишете контракт на экранизацию, не настаивая на роли для Беатрис, которая к тому же не хочет ее играть, вы поправите ее положение.

– Но… – начал Эдуар в изумлении, впрочем, вполне естественном. – Я не знал…

И покраснел. Он вдруг с ужасом понял, что никогда не задумывался ни о денежных вопросах, ни о будущем Беатрис, довольствуясь тем, что оплачивал ее счета в гостиницах, ее путешествия и рестораны, продолжая жить у нее. В глазах других он выглядел как жиголо самого низкого пошиба, изображающий невинность. На лице его отобразился такой ужас, что Тони поторопилась сказать:

– Разумеется, вы получите все свои деньги обратно, милый Эдуар, и очень быстро.

– Да разве в этом дело? – воскликнул Эдуар. – Вы что, смеетесь надо мной! Все, что у меня есть, принадлежит Беатрис, и я немедленно…

Он что-то смущенно бормотал и вдруг увидел на губах Тони д'Альбре торжествующую улыбку. «Так вот оно что, – подумал он, – она думает о своих дивидендах, хорошо же она меня обставила. Но в любом случае я вел себя как недоумок». Он посмотрел на Тони и холодно сказал:

– Вы должны были бы знать, что я весь принадлежу Беатрис. Я подпишу этот контракт завтра, где вам будет угодно, и вы назовете мне сумму, которую считаете нужной.

Тони колебалась. Новый тон разговора, новый ритм поставили ее в тупик. Всякий раз, когда она чувствовала, что положение ее неустойчиво, она выравнивала его добрыми чувствами: они никогда не подводили. Уже очень давно она усвоила, что в этой среде лучше слыть дурочкой, чем пронырой; неважно, с кем имеешь дело – с циником или с простодушным.

– Беатрис будет очень тронута, – сказала она. – Очень.

– Я запрещаю вам говорить об этом, – заявил Эдуар. – Насколько я знаю, вы не говорите с ней о делах, так зачем начинать? Из-за меня?

Они обменялись враждебными взглядами. Что-то похожее на недоверие, даже ненависть, росло между ними и становилось все более ощутимым. Наконец-то! После стольких месяцев сдержанности и вежливости! Тони почувствовала, что пульс у нее участился, гнев и презрение охватили ее: презрение к презрению, которое она внушала.