Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство

Как только это «нечто» произошло, ученику остается только наблюдать за ним, и ничего больше. Концентрация на ощущении. Какое оно? Куда оно следует? Сколько длится? Как только оно исчезнет (а это рано или поздно случается), медитирующий должен мысленно переместиться на следующий участок тела — лицо и ждать появления ощущения — щекотания в носу или почесывания века. После того как оно появится, станет нарастать и вновь спадет, ученик переходит к шее, плечам, и так далее, пока все части тела вплоть до подошв ног не будут исследованы, и тогда следует двигаться в обратном порядке — к голове.

Вечерние проповеди Гоенки предлагали разумное объяснение этой технике. Основная идея лежала в анитья - невечности, непостоянстве. Как только человек полностью осознает временность любых физических раздражителей, для него не составит большого труда перенести этот принцип на жизнь со всеми ее радостями и тревогами; все когда-нибудь проходит, и обрести спокойствие можно, только став наблюдателем, невозмутимо взирающим на мимолетное течение жизни.

Через пару дней випассаны занятия перестали казаться Пэм такими утомительными, она быстро набиралась опыта, и ей требовалось все меньше времени на то, чтобы сосредоточиться на своих ощущениях. На седьмой день, к ее изумлению, процесс вообще перешел в автоматический режим, и она «полетела» — именно так, как предсказывал Гоенка. Как будто ей опрокидывали на голову горшок с медом и он тягуче приятно струился по телу к ее ногам. Она ощущала во всем теле какой-то волнующий, почти возбуждающий гуд, похожий на приглушенное жужжание шмелей, который медленно обволакивал ее, по мере того как мед стекал к ее ногам. Часы пролетали незаметно. Вскоре она отказалась от стула и присоединилась к тремстам остальных последователей Гоенки, восседающим в позе лотоса у ног учителя.

Следующие два дня «полета» были удивительно похожи друг на друга и промелькнули очень быстро. Девятую ночь она вновь лежала без сна: ей по-прежнему не удавалось заснуть, но теперь она об этом не беспокоилась: ей удалось узнать от одной из помощниц Гоенки, женщины-бирманки (она отказалась от надежды добиться правды у Манила), что бессонница во время випассаны очень распространенное явление, возможно, связанное с тем, что продолжительные медитации резко сокращают потребность в сне. Та же бирманка прояснила ей и загадку ночных свистков: оказалось, что ночные сторожа в южной Индии, обходя территорию, время от времени подают сигналы, чтобы отпугивать воришек — что-то вроде красного огонька на панели автомобиля, предупреждающего о включенной сигнализации.

Иногда мы замечаем свои навязчивые мысли, лишь когда они исчезнут; именно это и открыла Пэм, однажды с удивлением обнаружив, что вот уже два дня не думает о Джоне. Джон испарился. Бесконечная вереница фантазий растворилась в воздухе, уступив место сладкому, медовому жужжанию «полета». Как странно было вновь ощущать себя хозяйкой собственного сознания, которое, подчиняясь ее желаниям, могло теперь вновь наполнять ее тело счастливыми эндорфинами. Теперь она понимала, почему люди «подсаживаются» на медитации, посвящая месяцы, а иногда годы, уединенным размышлениям.

Однако даже теперь, когда ее сознание очистилось, она почему-то не особо радовалась. Напротив, какая-то мрачная тень преследовала ее, смутное чувство, как-то связанное с удовольствием «полета», не давало ей насладиться победой. Однажды, размышляя над этой загадкой, она не заметила, как провалилась в легкую, призрачную дремоту и через короткое время вновь очнулась от странного сна, который молнией промелькнул в ее мозгу: это была звезда на коротеньких ножках, в цилиндре, с тростью, которая отбивала чечетку на подмостках ее сознания. Танцующая звезда. Она знала, что означал этот сон: из всех афоризмов они с Джоном больше всего любили фразу Ницше из «Заратустры»: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду» [51].

Ну, конечно же. Теперь она поняла, почему випассана вызывала у нее такое недоверие. Гоенка выполнил свое обещание: он дал ей то, что она хотела, — невозмутимость, спокойствие, или, как он сам любил говорить, равновесие. Но какой ценой? Если бы Шекспир практиковал випассану, разве появился бы на свет «Король Лир»? А другие шедевры западной культуры? Ей в голову пришло двустишие Чапмена:

Перо для вечности трудиться не захочет,

Коль не опущено оно в волненья ночи.

Опущено в волненья ночи - вот в чем загадка истинного творчества. Погрузиться в пучину ночи, овладеть ее мрачными тайнами ради высокого озарения. Как еще могли бы величайшие певцы ночи — Кафка, Достоевский, Вирджиния Вулф, Гарди, Камю, Плат, По — осветить великую трагедию человеческого бытия? Уж конечно, не отстранившись от жизни и невозмутимо наблюдая, как она проходит мимо.

Хотя Гоенка и бил себя в грудь, заявляя, что его учение не имеет отношения к религии, буддизм все равно лез из всех щелей. В своих еженощных «рекламных акциях» Гоенка никогда не мог удержаться от того, чтобы не назвать випассану излюбленным методом Будды, который он, Гоенка, только заново открывает миру. Пэм ничего не имела против: она мало что знала о буддизме, но в самолете ей попалась на глаза брошюрка, которая поразила ее своей удивительной силой. В брошюрке излагались четыре благородные истины Будды:

1. Жизнь есть страдание.

2. Страдание имеет свою причину в привязанностях

(к вещам, идеям, другим людям, к самой жизни).

3. Страдание можно устранить: надо прекратить испытывать желания, отказаться от привязанностей, от самого себя.

4. Есть особый путь, ведущий к освобождению от страданий: восьмеричный путь к просветлению.

Однако теперь она задумалась об этом иначе. Озираясь и видя отрешенные лица учеников, бесстрастных помощников, изможденных аскетов, ютящихся в пещерах на склонах гор, с головой ушедших в «полет» випассаны, она задавала себе вопрос: так ли уж истинны эти четыре истины? Может, Будда что-то не так понял? Не оказалось ли лекарство хуже болезни? Однажды на рассвете, наблюдая за группой женщин-джайнисток, направлявшихся на купание, она ощутила новый прилив сомнений. Джайнизм довел принцип «не убий» до абсурда: женщины двигались еле-еле, как-то по-рачьи, то и дело сметая что-то невидимое с дорожки, прежде чем сделать следующий шаг, — чтобы, не дай бог, не раздавить насекомое. Непонятно, как они вообще умудрялись дышать: их лица были стянуты марлевыми повязками, предохранявшими от случайного вдыхания невидимых микроорганизмов.

Куда она ни обращала взор, всюду были только самоотречение, жертвенность, самоограничение — одним словом, memento mori . Что случилось с этой жизнью? С ее радостью, желаньями, страстями, удовольствиями?