Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство

— Я думаю о том же, что и Бонни, — скучаю по Пэм. Мне ее очень не хватает. Особенно сегодня.

Джулиуса не удивило такое признание: Тони был давним протеже Пэм. Странная это была парочка — преподавательница английской литературы и простой работяга с наколками.

Джулиус решился на обходной маневр:

— Тони, тебе, наверное, непросто было сказать: «Шопенгауэр, кто бы ни был этот пижон»?

— Как тебе сказать — мы все здесь, чтобы говорить правду, — ответил Тони.

— Точно, Тони, — отозвался Гилл. — Если честно, я тоже не знаю, кто такой Шопенгауэр.

— А я знаю только, — заметил Стюарт, — что это известный философ, немец и пессимист — девятнадцатый век, кажется?

— Да, он умер в 1860-м во Франкфурте-на-Майне, — ответил Филип. — А что касается его пессимизма, то я лично предпочитаю называть это реализмом. Может быть, Тони, я действительно слишком часто упоминаю Шопенгауэра, но, поверь, у меня есть для этого все основания. — Личное обращение Филипа, судя по всему, потрясло Тони. Филип тем временем, по-прежнему не глядя ни на кого, перевел взгляд с потолка на окно и продолжил с таким видом, будто разглядывал что-то в саду: — Во-первых, знать Шопенгауэра — значит знать меня: мы с ним всегда вместе, близнецы-братья. Во-вторых, он был моим психотерапевтом и чрезвычайно мне помог. Он стал частью меня — я имею в виду его идеи, конечно. Это как у многих из вас с доктором Хертцфельдом. Стоп — с Джулиусом, я хотел сказать. — Едва заметно улыбнувшись, Филип взглянул на Джулиуса — первый случай, когда в его голосе прозвучало что-то похожее на иронию. — И наконец, я надеюсь, что некоторые размышления Шопенгауэра смогут пригодиться кому-то из вас, как они пригодились мне.

Джулиус взглянул на часы и прервал молчание, наступившее сразу после слов Филипа:

— Ну, что ж, это была очень плодотворная встреча — мне даже не хочется прерывать вас, но, к сожалению, наше время вышло.

— Плодотворная? Чем же это, интересно? — пробормотал Тони, направляясь к выходу.

Одно из первых правил психотерапии гласит, что пациенты сами несут ответственность за свои проблемы. Опытный психотерапевт никогда не станет поддаваться на жалобы пациентов, винящих во всем своих прежних врачей, — напротив, он всегда будет помнить, что человек сам создает свое окружение и что в любом конфликте всегда есть две стороны. Что же тогда можно сказать про отношения между юным Артуром Шопенгауэром и его родителями? Естественно, тон в них задавали Генрих и Иоганна: на них лежала ответственность за рождение и воспитание сына; в конце концов, они были взрослые.

И все же нельзя сбрасывать со счетов и характер самого Артура: с момента рождения в его натуре что-то такое было — какое-то особое неистребимое упорство, которое уже с ранних лет задевало и Иоганну, и остальных окружающих. Артур никогда не умел вызывать к себе ни любви, ни великодушия, ни умиления — напротив, он почти всегда рождал в людях одну неприязнь и раздражение.

Возможно, эта черта развилась в нем вследствие бурно протекавшей беременности Иоганны, а может, сказалась дурная наследственность: генеалогия семьи Шопенгауэров отличается многочисленными случаями психического нездоровья. Отец Артура задолго до самоубийства страдал тяжелой хронической депрессией, был беспокоен, мрачен, сторонился людей и вообще был неспособен радоваться жизни. Мать отца, взбалмошная особа с весьма неустойчивой психикой, закончила жизнь в доме умалишенных. Из трех братьев отца один был умственно отсталым, другой, если верить биографу, скончался в тридцать четыре года «вследствие своей невоздержанности в полусумасшедшем образе в жалком углу среди таких же грешников, как и он сам» [54].

Характер Артура, обнаружившийся уже в раннем возрасте, позже претерпит мало изменений. В письмах родителей, адресованных юному Артуру, можно встретить немало свидетельств тому, что их серьезно тревожило безразличие, какое сын демонстрировал к светским удовольствиям. Вот, к примеру, что пишет мать:

«…как ни мало внимания я сама уделяю строгому следованию этикету, все же того меньше я одобряю грубость и эгоизм, как в мыслях, так и в поступках… Ты же имеешь больше чем склонность к этому» [55]. А вот выдержка из письма отца: «Единственное, чего я хотел бы, это чтобы вы научились быть обходительным с людьми» [56].

В путевых дневниках юного Артура уже обнаруживаются черты будущего взрослого человека, в них юноша, не достигший и двадцати лет, демонстрирует поразительно глубокое отношение к жизни, умение отстраниться от суеты и словно с космической высоты взглянуть на происходящее. Описывая портрет какого-то голландского адмирала, он заметит: «Рядом с картиной лежали символы его жизненного пути: его сабля, кубок, цепь доблести, которую он носил, и, наконец, пуля, которая сделала все это совершенно для него бесполезным» [57].

Зрелый философ, Шопенгауэр всегда будет гордиться своей особой объективностью и беспристрастностью или, как он сам будет говорить, умением «обозревать мир с другого конца телескопа». Это удовольствие быть отстраненным наблюдателем будет заметно в его ранних замечаниях, сделанных во время путешествия в горах. В шестнадцать лет он напишет: «Я нахожу, что панорама, открывающаяся с большой высоты, чрезвычайно способствует расширению внутреннего горизонта… все малое и незначительное исчезает из виду, и только важное сохраняет очертания» [58].

В этой фразе таится предзнаменование всей его дальнейшей жизни: Артур будет упорно развивать в себе это космическое видение, которое позволит ему, став уже зрелым философом, осмыслить мир глобально — не только в материальном и идейном, но и во временном плане. Он очень рано интуитивно постигнет принцип Спинозы « sub species aeteritatis » и станет рассматривать мир во всех его проявлениях с точки зрения вечности. Общие человеческие условия, заключит Артур, возможно лучше всего понять, не сливаясь с ними, а, напротив, как можно больше от них отдалившись. В юности он напишет удивительные строчки, в которых пророчески предскажет свое будущее горделивое одиночество:

Философия — высокая альпийская дорога; к ней ведет лишь крутая тропа через острые камни и колючие тернии: она уединенна и становится все пустыннее, чем выше восхедишь, и кто идет по ней пусть не ведает страха, все оставит за собою и смело прокладывает себе путь свой в холодном снегу… Зато скоро видит он мир под собою, и песчаные пустыни и болота этого мира исчезают, его неровности сглаживаются, его раздоры не доносятся наверх — проступает его округлая форма. А сам путник всегда находится в чистом, свежем альпийском воздухе и видит уже солнце, когда внизу еще покоится темная ночь [59].