Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство

— Так, может, вернемся?

— К чему вернемся?

— Ну, станем друзьями, и все. Будем встречаться после занятий, как все, — и дружище Филип тоже будет заглядывать иногда. — Тони протянул руку и по-приятельски потрепал Филипа по плечу. — Будем болтать про группу, ты станешь рассказывать мне про книги и все в таком духе.

— Очень зрело, — ответила Пэм. — Правда, такого со мной еще не бывало — обычно я хлопаю дверью и ухожу.

Бонни высказала догадку:

— Интересно, Пэм, ты избегаешь Тони, потому что боишься, что он снова попытается затащить тебя в постель?

— Да, наверное. Я ведь знаю Тони — он не успокоится, пока не добьется своего.

— В таком случае, — заметил Гилл, — есть одно хорошее средство — «разрядка атмосферы»: просто скажи ему об этом. Неопределенность хуже всего. Пару недель назад ты сказала, что, может быть, вы снова будете встречаться, когда группа закроется, — это действительно так, или ты просто тянешь время и смягчаешь удар? Тогда это игра в одни ворота. Ты держишь Тони в подвешенном состоянии.

— Да, вот именно! — воскликнул Тони. — Когда ты сказала, что, может быть, мы снова будем встречаться, я на это понадеялся. С тех пор я только и делаю, что сижу, как паинька, и жду у моря погоды.

— И тем самым, — вставил Джулиус, — упускаешь редкую возможность поработать над собой, пока рядом группа и я.

— Знаешь, Тони, — сказала Ребекка, — постель еще не самая важная вещь в жизни, поверь мне.

— Да я знаю, знаю. Поэтому я сегодня и завелся. Не надо нотаций.

После непродолжительного молчания Джулиус сказал:

— Итак, Тони, продолжим. Тони повернулся к Пэм.

— Давай сделаем, как сказал Гилл, — разрядим атмосферу — по-взрослому. Чего ты хочешь?

— Я хочу вернуться к тому, что было. Я хочу, чтобы ты меня простил. Ты же отличный парень, Тони, и ты мне нравишься. Знаешь, как мои студенты это называют? «Крутой перепихон». Это похоже на нас с тобой — тогда это было здорово, но сейчас — сейчас группа для меня важнее. Давай лучше займемся своими проблемами.

— Нет вопросов. Всегда готов.

— Что ж, Тони, — сказал Джулиус, — теперь ты свободен, и ничто не мешает тебе рассказать то, о чем ты так долго молчал в последнее время, — о себе, о Пэм, о группе.

Все оставшееся время освобожденный Тони активно наверстывал упущенное. К нему вернулась его былая напористость, и первым делом он принялся наседать на Пэм, требуя от нее, чтобы она разобралась наконец в своих чувствах к Филипу. Когда чуда не произошло и ее неожиданная похвала Филипу так и повисла в воздухе, он начал приставать к ней с расспросами, почему, простив остальных, она не может так же поступить с Филипом.

— Я уже вам говорила, — ответила Пэм, — это естественно. Мне гораздо легче простить остальных — Ребекку, Стюарта или Гилла, — потому они не сделали мне ничего плохого. В моей жизни ничего не изменилось от того, что они сделали. Но есть и еще одна важная вещь: я простила их, потому что они раскаялись и изменились, — лично я изменилась. Я считаю, что можно простить человека, но не его поступок. Может быть, я смогла бы простить Филипа, если бы он изменился. Но он все тот же. Вы спрашиваете, почему я простила Джулиуса, — да вы только взгляните на него. Он всего себя отдает людям. Он отдает нам последнее, что у него есть: он учит нас умирать. Я знала прежнего Филипа и могу засвидетельствовать, что человек, который сидит здесь, ничуточки не изменился — может, только стал еще холоднее и высокомернее. — После некоторого молчания Пэм прибавила: — И от лишнего извинения он бы не рассыпался.

— Это Филип-то не изменился? — воскликнул Тони. — Пэм, ты видишь только то, что хочешь видеть. А женщины, за которыми он гонялся, — разве это не изменилось? — Тони повернулся к Филипу: — Ты никогда об этом не говорил, но ведь теперь все стало по-другому, правда?

Филип кивнул:

— Моя жизнь изменилась — вот уже двенадцать лет у меня не было ни одной женщины.

— И это ты называешь «не изменился»? — спросил Тони.

— И не исправился? — прибавил Гилл.

Не успела Пэм ответить, как Филип ее опередил:

— Исправился? Я бы так не сказал. Исправление здесь ни при чем. Я покончил со своей прежней жизнью, или, как тут сказали, со своей болезнью, не по каким-то нравственным соображениям — я изменился, потому что моя жизнь была пыткой, которую я больше не мог терпеть.

— Но как именно ты к этому пришел? Что стало последней каплей? — спросил Джулиус.

Филип помолчал, словно размышляя, стоит отвечать или нет, потом глубоко вздохнул и начал механическим голосом:

— Однажды ночью я ехал домой после довольно бурной встречи с одной очень красивой женщиной и вдруг подумал, что вот теперь, в этот самый момент, я достиг всего, чего хотел. Мне нечего желать. Я пресыщен. Все в машине пропахло женским телом: воздух, мои руки, волосы, одежда, дыхание — от всего исходил этот удушающий аромат, как будто я только что окунулся в ванну с женскими выделениями. И тут внезапно во мне зашевелилось новое желание — я чувствовал его, оно готово было подняться, захватить меня. Это и был тот самый момент. Неожиданно при мысли о моей жизни меня замутило и начало рвать. И вот тогда, — Филип взглянул на Джулиуса, — мне вспомнилась твоя эпитафия, и я понял, что Шопенгауэр был прав: жизнь — это вечное страдание, и желание невозможно утолить. Колесо страданий будет вращаться вечно, и у меня нет другого выхода — только соскочить с него. Вот тогда-то я и принял решение жить по новым правилам.

— И это держало тебя все эти годы? — спросил Джулиус.

— До сегодняшнего времени, до прихода в группу.

— Ты стал намного лучше, Филип, — сказала Бонни. — Ты стал приятным, с тобой легко общаться. Если честно, когда ты только появился… то есть… я даже не могу себе представить, чтобы я или кто-то другой захотел бы прийти к тебе на консультацию.

— К сожалению, — ответил Филип, — «общаться» здесь означает разделять чужие страдания. Это только усиливает мои собственные несчастья. Какую пользу может принести такое «общение»? Когда я «жил», я был несчастен. Последние двенадцать лет я смотрел на все со стороны, — Филип растопырил пальцы и отчаянно взмахнул руками, — и жил спокойно. А теперь, когда группа заставила меня вернуться к «жизни», я вновь страдаю. Я уже говорил вам, как плохо мне было однажды после занятий, — с тех пор я так и не пришел в себя.

— По-моему, ты ошибаешься, Филип, — сказал Стюарт. — Я имею в виду — когда говоришь о том, что «жил».

— Я как раз собиралась сказать то же самое, — живо вмешалась Бонни. — Мне лично кажется, Филип, что ты еще не жил по-настоящему. Ты никогда не рассказывал, что любил кого-то или дружил, а женщины — ты сам говорил, что это была охота.