Авраам Иехошуа - Господин Мани

— Он? Это еще время покажет… Что я, по сути, знаю о нем? А сейчас, после Иерусалима, кажется, еще меньше…

— Про это я тебе уже рассказывала…

— Может, и в двух словах, но говорила…

— Неужто не рассказывала, как через две недели после начала семестра нам вдруг сообщили, что два его ближайших урока не состоятся… А о нем я тебе говорила еще в самом начале семестра, когда ты расспрашивала о преподавателях, что он мне понравился сразу, с первой минуты, как только вошел в аудиторию. Стоит такой мальчик, почти нашего возраста, курчавый, пылкий и даже трогательный, когда пытается убедить, что нам позарез нужны его уроки, на которых он учит, как правильно излагать свои мысли на, иврите. Потому что были такие, которые даже обиделись, — зачем нам этот курс, да еще обязательный, будто мы какие-то недоразвитые… Когда нам сообщили, что занятий не будет, я решила сходить в деканат и узнать, что случилось, может, он заболел, тогда я бы его проведала. Там мне сказали, что всего-навсего бабушка его умерла в Иерусалиме, и он поехал побыть немножко с отцом… Тогда… нет, не может быть, чтобы я тебе не рассказывала…

— Короче говоря, узнала я адрес его отца и в тот же день поехала в Иерусалим, как бы выразить соболезнование — я знаю? — от имени всего класса, хотя в университете класс это не то, что в школе, и ты можешь себе представить, как он был поражен, увидев в дверях студентку, которая не проучилась у него и месяца, имя которой он едва ли запомнил, и вдруг она является одна-одинешенька, чтобы выразить соболезнование, да еще по случаю смерти бабушки, да еще приезжает специально для этого в Иерусалим. Когда он немного пришел в себя, оправившись от изумления и замешательства, то быстро сообразил то, что я хотела дать ему понять: что соболезнование мое не столько соболезнование, сколько знак, такой маленький намек на возможности дальнейшего, а поскольку видно было, что он не привык к таким явным знакам внимания со стороны девушек…

— Потому, что он вовсе не красавчик. Парень как парень, если и есть в нем что-то, то это душа. Поэтому он быстро подхватил конец каната, который я ему бросила, и решил — после того, как я, не находя слов от смущения, посидела немножко рядом с его отцом, который действительно выглядел очень подавленным, не так, как другие люди в годах, которые чаще всего, потеряв родителей, чувствуют прилив сил, — решил вернуться в Тель-Авив в тот же вечер, вместе со мной. По дороге в автобусе мы разговорились, сначала он выспросил все обо мне, о моих планах, о киббуце и о том, как живется в Негеве, а потом, увидев что я говорю обо всем прямо и открыто, сам немного оттаял и стал рассказывать о себе — в первую очередь о бабушке, которая умерла и которую он очень любил, потом об отце, и меня тронуло, что он тревожится за отца, потому что отец был очень привязан к своей матери, к этой самой бабушке, практически никогда не расставался с ней с детских лет и это она спасла его в конце войны.

— Они жили в Греции, как раз на Крите…

— Правда?

— Конечно, я помню рассказы о вашей поездке с отцом… перед тем, как я родилась…

— Нет, родители Эфи развелись давно, когда ему исполнилось двенадцать лет. Он перебрался с матерью в Тель-Авив, там она вышла замуж вторично, у него есть сводная сестра, но вся семья уже несколько лет живет в Англии, полуизраильтяне-полуангличане, а он тут один. Все это он рассказал мне еще по пути, но больше всего говорил о предстоящей военной службе в Ливане, я уже тогда чувствовала, что он просто в ужасе и очень зол, что университет не смог добиться его освобождения…

— Нет, он санитар, простой солдат, максимум младший сержант. Да, мама, уже по дороге из Иерусалима в автобусе между нами что-то началось, с каждой минутой он нравился мне все больше и больше, я почувствовала, что опять влюбляюсь, только на сей раз как-то правильнее и продуманнее, и когда мы приехали в Тель-Авив, я поняла, что если я сейчас же не найду продолжения и закрепления, то все усилия, затраченные на поездку в Иерусалим и обратно, пойдут насмарку. Ведь из-за его армии связь прервется на месяц, а потом, когда он вернется, останется всего месяц до конца семестра и, стало быть, до конца его курса, а у него больше нет бабушки, готовой умереть в ближайшее время, чтобы я опять могла явиться со своими соболезнованиями, а потому, хотя час был непоздний, я вдруг попросила его проводить меня домой, то есть к бабушке, и, может быть, именно этот контраст — его бабушка, которой было шестьдесят восемь лет, умерла несколько дней назад, а моя, как я уже ему успела рассказать, в свои семьдесят пять упорхнула в начале недели во Францию, как молодая, — заинтриговал его и заставил подняться вслед за мной в квартиру, где, как я думала, мы, может быть, максимум немножко пообнимаемся и поцелуемся, но нас словно неведомой силой прижало друг к другу, и он был такой тихий и мягкий и почему-то так поспешно стал раздеваться, и все произошло так естественно, и почти не было больно, так что я даже спрашивала себя: почему я ждала так долго, чего боялась? Или, может, в нем было что-то особенное, хотя — ты сама, наверное, увидишь — красотой он не блещет, парень как парень, в очках, курчавый, худой, ничего выдающегося. Поэтому утром сразу же, как он ушел, я бросилась звонить тебе…

— Почему? Просто, мама, порадовать тебя. А ты что думала?

— Да, даже если тебе пришлось прогуляться два километра с плантации и обратно. Я думала что стоит, потому что моя застарелая девственность тебя, по-моему, давно уже изрядно тревожила…

— Как ты ничего не знала? Не такая уж ты наивная…

— Потому что, если бы что-нибудь было, ты бы тотчас же узнала… Я же тебе рассказываю все…

— Да, абсолютно все. Пока…

— Нет, до его ухода в армию было еще четыре раза… Всего пять…

— Он об этом не заботился, думал, как видно, что я предохраняюсь, а я — я же тебе говорила — немножко перепутала сроки и, кроме того, я думала, что если сразу пойти под душ…

— Конечно… Конечно… Ты, разумеется, как всегда, точно знаешь, что происходит в моем подсознании…

— Да, всегда у меня, у бабушки то есть, и, если тебе уж суждено знать все, — это было в ее комнате, прямо… держись крепче… на ее большой кровати.

— Что такого?

— Нечестно? По отношению к кому?

— Вовсе нет… Я уверена, что бабушку бы это только позабавило…

— Что-то тянуло нас туда… На ее кровать…

— Нет, просто так. Думала, тебе это будет интересно…

— Я знаю? Может, психологически… Может, у тебя найдется какое-то объяснение…

— Если мне ничего не мешает рассказывать, почему тебе что-то мешает слушать, мама?

— Ты в своем уме? Кому я еще могу это рассказывать, кроме тебя?

— В каком смысле?

— Что «неважно»?