Татьяна Москвина - Общая тетрадь

Он – в любой стране Он. И в любой стране Его слава никак не связана с Его реальными способностями к воспроизводству театра. Некоторые называют это талантом. Я думаю, употребление данного термина излишне. Оно поведет нас ложной тропой предпочтений и вкусовщины. Я лучше приведу яркий, убедительный пример.

На свете давно существует режиссер Петер Штайн. Он, кажется, немец. Питает слабость к русской театральной культуре и русским актерам, что, учитывая его национальность, простительно. Он обладает давней мифической славой, сложенной без нашей помощи и потому, конечно, подозрительной. У него «есть имя». Словосочетание «Штайн тире великий режиссер» введено в файл «современный театр» информационного поля Земли. Поэтому тридцать тысяч курьеров занимаются историей того, как он ставит пиэсу «Гамлет» с русскими актерами. Гамлет поручен Евгению Миронову. Способный и милый тридцатидвухлетний юноша, на которого ирония судьбы взвалила миссию исполняющего обязанности великого актера, но который им не является, незрел для этой роли, если понимать ее буквально – как лучшую трагическую роль всех времен и народов. Оставалась, правда, надежда, что режиссером выстроена концептуальная клетка, где будет размещен именно этот актер с именно этой индивидуальностью, как это сделал для своего Гамлета, скажем, Някрошюс. Надежда умерла последней. На цирковой арене (в Санкт-Петербурге спектакль играли в помещении цирка на Фонтанке) актеры в темпе, но без ритмов гнали голый сюжет, снабженный кое-какими трюками. Гамлет играл на саксофоне, Офелия – на электрогитаре (оба – плохо). Страстная мечта о том, что я более не увижу рыжеволосых мрачно-эротических Гертруд и босоногих Офелий с распущенными волосами в белых рубашках, рухнула… Правда, на Офелии были белые носочки. Возможно, оригинальность сей детали принадлежала Штайну, возможно – модельеру Тому Клайму, чья «осенняя коллекция» использовалась в спектакле. Коварная любовь Штайна к русским актерам заключалась в том, что он предоставил их самим себе, не сочинив ни одного внятного образа. Тем не менее спектакль явился крупной и внятной ньюс, отрапортованной в СМК и отрецензированной в СМИ. Словосочетание «Штайн тире великий режиссер поставил „Гамлета“ тире это спорно надо смотреть» опять попало в файл «современный театр»… Это я так долго изъясняю простую мысль: способность к сочинению занятной, изобретательной и разнообразной ткани театрального спектакля не находится ни в какой связи с авторитетом, славой и влиянием режиссера…

Самый ослепительный и пламенный период в Его жизни – это когда Он, будучи активным Скитальцем, вызывает у современников мысль, что пора, пора Ему стать Сидельцем. В этот период на Нем практически нет пятен. Он доброжелателен, открыт к диалогу, остроумен, своеобразен, обожает актеров, честно и прямо глядит в глаза драматургам и даже не прочь подружиться с критиками. Теплый ветер приближающейся славы надувает паруса его одинокого корабля. Он всерьез думает о смысле и значении театрального искусства. Лично посещает библиотеку (О, как скоро все это минет! И отобранные книги будут носить Ему специальные люди!). Он, конечно, обидчив, как дитя, – так говорят любящие Его. Он раним. Его надо оберегать и защищать. Груба жизнь. Талант – это редкость. Профессия: режиссер. Репетиция – любовь моя. Его странствующее кометоподобное «я» еще не раздулось до размеров демонической микровселенной. Картина мира, конечно, уже деформирована в сознании, но до аутизма далеко. Это Гамлет эпохи Виттенберга. Отелло, не встревоженный разными там Ягами. И Оно, бывает, что и заглядывает к Нему на огонек. И как искренне, как весело Он смеется над дутыми репутациями, как забавен Ему страстный и мучительный труд по удержанию авторитета! Он легок, точно шварцевский Ланцелот…

Идеалист Шварц не дописал своего «Дракона». Подлинная драма состоялась бы тогда, когда Драконом сделался бы сам странствующий рыцарь Ланцелот. Когда он лично принялся бы, во имя исправления, ломать и корежить души жителей города.

Драматический театр не имеет строгих канонов и обладает весьма смутной памятью традиций. Если какому-нибудь дирижеру поручается руководить каким-нибудь оркестром, и он задумал сделать, к примеру, вечер Моцарта, ему не придет в голову играть сего композитора через две строчки на третью, упразднить виолончели, добавить десять гобоев, одеть первые скрипки в костюмы индейцев, а между тактами стрелять из хлопушек по зрителям, предложив им вдобавок хором подпеть. Что касается Его, то никому сегодня не положено обсуждать Его творчество с точки зрения соответствия чему бы то ни было. Он ужасающе свободен. Он пленительно свободен. Ребенку дают чистый лист бумаги и говорят: «Нарисуй, что хочешь», – Он, пожалуй, свободен в такой же степени. За исключением того, что каракули ребенка, какими бы милыми они ни были, никто не отправит моментально в артгалерею как образец современного искусства, не станет всерьез анализировать и трактовать. Свобода одного человека в ограниченном пространстве, заполненном другими, и притом подчиненными ему, людьми – это неминуемый, арифметический, автоматически неизбежный деспотизм. Воспитание, образование, легкость характера и юмор – если Он ими обладает – могут смягчить его. Существует же Роберт Стуруа, который, в добавление ко всем достоинствам, из инстинктивного душевного здоровья продолжает жизнь Скитальца, будучи давним и закоренелым Сидельцем. Изъяны психики, самовлюбленность, невоспитанность и корысть усугубляют ситуацию, как правило, много лет развивающуюся под спудом, вне огласки. В случае возникающих ЧП всё всплывает, поражая количеством грязи, ненависти и полной невозможностью докопаться до сути и понять, где правда. Когда житуха театрального микромирка становится достоянием общественности, единственным нормальным впечатлением от нее является впечатление картины тяжелобольных, дерущихся у постели умирающего. Можно заметить мне, что я описываю положение дел стационарного театра, а в антрепризах дело обстоит иначе. Во-первых, почти всякий Он, занимающийся антрепризами, нацеливается в будущем на театр (если Он – действительно Он, а не актер, принявший Его судьбу от безнадежности). Во-вторых, если упомянутая свалка тяжелобольных происходит на воздухе, больные приглашены специально, а не живут в доме десятилетиями, и длится она спонтанно и недолго, суть происходящего меняется, но не кардинально. Когда обыкновенный человек, обладающий определенной биографией, внешностью, психикой, ограниченным набором способностей, моделирует – или вписывается в модель бытия, где он есть замена Бога и царя, это не может не быть драмой – или фарсом. Или и тем и другим одновременно. Помнить о том, что эта модель всего лишь одна из тысяч, что существует огромный сложный мир, где Он, игрушечный Бог и царь, – раб и червь, Он органически не может. Тогда Он лишится энергии и усомнится в своей свободе. Он перестанет быть – и наш театр в его нынешнем состоянии тоже перестанет быть.