Аскольд Якубовский - Четверо

Шумят ее листья, поют кузнечики.

И пришел этот день — собака упорно лезла в темный угол, где собиралась умереть. Полундин сел рядом с ней, успокаивал ее — словами. Так дождался смерти. Потом взял простыню и завернул в нее Белого пса. И понес в сад, припоминая, где же дворник ставит свои лопаты.

Но его караулили. В дверях Розманов остановил, взял его за плечо. Рука была жесткая, пальцы так и впились в мускул.

— Слушай, — тихо сказал Розманов. — Это эмоциональное буйство. — Он говорил: — И так болтают, что клей — ерунда, самореклама. А ведь это первая большая удача лаборатории. Да, ты любил пса, и так далее. Но… надо завершить наше дело.

— Не дам! Это осквернение трупа, — сказал Полундин и попытался пройти. Розманов не пустил.

— Знание, ты не забывай, превыше чувств.

Полундин не сердился на него. Он знал — обычная человечья жизнь не интересовала Розманова. «Все время, все клетки мозга, — твердил тот, — нужны для познания».

— Пойми, нужно знать прочность твоего клея. (Полундин сжал сверток.) Нужно проверить кости на излом, нужны гистологические исследования…

И был прав.

— Черт с тобой, бери! — оказал Полундин и отдал сверток.

Розманов взял его, понес.

Полундин шел следом. Он знал — телефон уже надрывается, звонит всем, кому интересен их опыт. И едут сюда люди — на трамваях, в такси, в автобусах. Нехорошо получилось, но по сути дела прав Розманов, а не он, Полундин, изобретатель, но, по-видимому, никудышный ученый.

Через час Розманов наденет клеенчатый фартук и возьмет в руку скальпель.

— Бедный старый пес, — бормотал Полундин.

…Щенята появились в июне. Пестрый с громадным изумлением нашел их в норе. Потянулся нюхать, но Стрелка выставила его из норы и даже укусила.

Пестрый вылез и лег рядом. Удивленно подняв уши и виляя хвостом, он прислушивался к новым звукам — Стрелка кормила щенят. И Пестрый вдруг понял, что он должен сделать: искать еду и принести ее Стрелке.

Должна быть еда, много вкусной еды. Он побежал в город. Часа два спустя, с огромным батоном хлеба в зубах (он вынул его из чьей-то хозяйственной сумки), Пестрый был впущен в нору. Ему даже позволили обнюхать щенков.

И у Пестрого пошла суетливая жизнь. Он стал заботливым семьянином, добывал птиц, ловил зайцев. Он то и дело убегал в город и приносил хлеб, колбасу.

Однажды принес апельсин веселого цвета — им долго играли щенята. В августе Пестрый научил их ловить мышей и показал, как надо охотиться на зайцев.

Учил всему, что умел делать сам. Стрелка, склонив голову, глядела на него с одобрением. А в стороне лежали и смотрели равнодушные ко всему черный пес и полутакса. И топтался, повизгивая от возбуждения, щенок, увязавшийся за Пестрым в лес.

В сентябре дюжина городских собак поселилась в глубоком овраге. Это были осторожные, проученные псы. Днем они крепко спали, охотились же только ночью.

Проследив их, сунулся было старший егерь в овраг, но тот был глубок и неудобен, с болотом посредине. Егерь оскользнулся, упал и поломал ружье. И махнул рукой на собак — временно, до зимы, когда болото замерзнет.

— Это же сумасшествие, — ворчал Алексин, — охотиться с легашем глубокой осенью. Где он найдет дичь? Какая птица выдержит стойку? Подпустит? Он что, взбесился?

— Друже, не наша это забота, — успокаивал Иванов. Он разлегся в кресле и ухмылялся — был доволен.

Алексин вынул из шкафа ружье, сморщился и поставил обратно.

— А что я возьму? «Зауэр» в четыре кило весом? Мне его нести сердце не даст. Вчера перебои были, камфару пил.

— Верное возражение. Знаешь, у егеря бельгийка есть, двадцать восьмого калибра, бескурковочка, вес два кило. Смак, а не ружье.

— Детское ружье? Не хочу.

— Ну, стреляй пальцем!

Дело было такое. Старший егерь пригласил их поохотиться. С удобствами: его «газик» стоял у подъезда.

Алексин одевался долго. Наконец старики вышли. Впереди — Алексин с сеткой, полной продуктов, — колбаса, яблоки, конфеты. За ним Иванов нес огромнейший рюкзак и зачехленный, недавно им купленный шведский дробовик-автомат «Шогрен».

Он был в кирзовых сапогах сорок пятого размера, в ватнике и в брезентовом плаще поверх него.

«Как он здоров!» — завидовал Алексин.

Они втиснулись в «газик», и шофер рванул с места так, что Иванов клюнул носом друга, севшего вперед.

— Как вы там охотитесь? — спрашивал Алексин шофера.

— Хорошо охотится один Ефрем Иванович, да ведь у него и собака. Мы охотимся на городского браконьера, это наша дичь.

— И… много их?

— Судите сами: за месяц двадцать пять ружей отобрали, а убегло сколько! Автомобилистов отловили восемь штук. А вы хорошо поохотитесь.

И они заговорили о сложностях осенней охоты в близких к городу и практически бездичных местах.

— То есть как бездичных? — вдруг обиделся шофер. — Мы куропаток разводим и подкормку устраиваем. Зайцы вам не дичь? Их много. Есть глухарь.

— Я бью зайцев на дневной лежке, — похвастал Иванов.

— Надо охотиться по первой пороше, — говорил егерь-шофер, притормаживая машину. Он подвернул к маленькой деревеньке, выскочившей вдруг из-за поворота. Подвез к дому.

— Здесь наш старшой. Нет его дома, он в лесу.

Старший егерь пригородного леса жил в бревенчатом доме. Свежем, желтом, пахшем смолой.

Высок был дом. На крыше торчало штук пять скворечников. Воробьи готовили их для зимовки, носили соломины и белые куриные перья.

К остановившемуся «газику» шли от дома гуси — присадистые, важные птицы. Охотники вылезли, и Алексин сказал Иванову, что любит гусей, этих полных достоинства птиц. Иванов, усмехнувшись, ответил, что тоже их любит — с тушеной капустой.

Охотники прошли в дом. Их встретили собаки егеря: Гай и другие — гончий пес с пятном черного цвета на спине и лайка, рыжая и хитрющая, если судить по ее раскосым глазам.

Равнодушие Гая обидело стариков.

…Жена егеря провела тестей в кабинет мужа.

Там был конторский дешевый стол, книжная полка из досок, на которой стояли три издания «Жизни животных» Брема — два на русском, а одно на немецком языке. На стене — яркий ковер, сплетенный из ленточек.

На этом ковре висело пять штук ружей. Всяких! Была трехлинейная старая винтовка и дробовой автомат. Висели дорогой «Зауэр три кольца», тулка шестнадцатого калибра, бельгийка двадцать восьмого калибра: изящное, легкое ружьецо. То, которым Иванов пугал Алексина.

— С этой пукалкой ты заставляешь охотиться меня? — упрекнул Алексин.

— С ней, — ухмыльнулся Иванов.

Тут жена егеря принесла чай и картофельные ватрушки, еще горячие, к ним топленое масло.

Старики пили чай, ели ватрушки, поливая их горячим маслом. Поев, стали ждать хозяина. Сидели рядышком — им не хотелось на улицу, где было сыро, ветрено, знобко. Им вообще ничего не хотелось, только бы дремать в этой теплой комнате, поглядывая то на ружья, то на чучела, что сидят в каждом углу.