Герман САДУЛАЕВ - Оставайтесь на батареях!

Что же ты за человек, как ты просрал свою жизнь, как просрал ее детство?

А скоро мы все умрем.

Серый снег за окном опадает, как пепел.

Анвар Берзоев оторвал взгляд от окна и посмотрел прямо перед собой на сидящего рядом с журнальным столиком человека с крохотной чашкой кофе в ладони.

В маленький кабинет без стука зашла высокая девушка в черном костюме.

— Георгий Анатольевич, ваш водитель спрашивает, можно ему отлучиться на полчаса пообедать?

— Конечно, Ксения. Спасибо. Пусть заедет за мной в три.

Девушка вышла. Гость, кивнув головой в сторону закрывшейся двери, спросил:

— Е. ешь ее?

Берзоев скривил лицо укоризненно и ничего не ответил.

— Ну, по. бываешь ведь, признайся, старый развратник. Или уже не сто и т? Сколько там тебе лет?

— Ты, я вижу, совсем разошелся…

Гость достал из кармана пиджака пачку сигарет, щелкнул по днищу и поймал выскочивший фильтр губами. Пошарил в карманах брюк, достал дешевую одноразовую зажигалку и закурил.

— Ладно, забудь. Это нервное.

— Проехали.

— Что скажешь насчет речи?

— Гоша, по-моему, ты злоупотребляешь националистской риторикой.

— Ты, Ваня, меня не обижай. Риторика — это у педросов и прочих холуев, они тебе какую хочешь риторику изобразят: хоть националистскую, хоть коммунистическую. Им до п. зды, лишь бы остаться у кормила, которое одновременно кормушка. А я русский националист. И никогда этого не скрывал.

Берзоев покачал головой и стал перебирать лежавшие на столе перед ним листы с текстом.

— Ты хочешь, чтобы тебе бил морду именно русский полицейский? Для тебя это — главное? Так ОМОНовцы, которые на митингах дубинками мозги массажируют, в большинстве своем русские. Чем тебе не русский мир и порядок?

— Если я предам Россию, то пусть меня русские парни отп. здят до смерти. А сейчас они сами служат предателям и врагам нации.

Георгий докурил сигарету до половины и затолкал ее в пепельницу, уже полную окурков.

— И потом, Ваня, ты же сам националист. Просто не русский. Ты должен меня понимать.

— Нет, Гоша. Мой национализм мне отбили еще в детстве вместе с почками. Когда в одном городе меня мордовали за то, что мать звала меня Ваней, а в другом — за то, что отец называл Анваром. В конце концов я пошел в секцию бокса. Теперь вот могу мочиться на два фронта и защищать оба своих имени.

— О, да! Ты же принц-полукровка. А я Гарри Потер. И все-таки ты мыслишь национально, я всегда это отмечал.

— Наверное, да. Но это только потому, что сейчас все не так, как во времена классического марксизма, сейчас все наоборот. Тогда буржуазия защищала национальные интересы, а пролетариат был интернационален — во всяком случае, в теории. А теперь буржуазия космополитична — не на словах, а на деле. И широкие массы инстинктивно противопоставляют идеологии глобальной элиты свой частный национализм.

— Ты сам это признаешь! Левый протест против глобализма неэффективен. Только националистические идеи могут быть ресурсом новой революции.

— Гоша, не заставляй меня повторять банальности. В России революции всегда одного цвета — красного, цвета крови. Коричневыми могут быть только погромы. А погром — это еще не революция. Или уже никогда не революция. Погромы — то, что нужно власти: это ресурс ее легитимации, сам прекрасно понимаешь.

— Я не призываю к погромам.

— Слава Аллаху, этого еще нам не хватало.

У Берзоева на столе зазвонил телефон. Он поднял трубку, но услышал только шипение, которое сменилось короткими гудками. Георгий посмотрел понимающе.

— Прослушка глючит.

Берзоев опустил трубку на рычаг и пожал плечами.

— Да и не будет никакой революции.

Минут через сорок Берзоев все же отредактировал речь Георгия Анатольевича Невинного, кандидата в губернаторы. Георгий забрал листки, исчерканные карандашом Анвара, и уехал. Почти сразу вслед за ним из редакции оппозиционной газеты, надев бежевое пальто и шарф, вышел и сам Берзоев.

Он пошел по улице, немного боком и подняв ладонь к лицу, пытаясь защититься от холодного ветра со снегом, который, казалось, шел горизонтально. Небо было серо-голубое, пустое, как глаза идиота, и делало вид, что не имеет к происходящему внизу никакого отношения.

Над проезжей частью колыхалась огромная растяжка, залепленная снегом. Слоган призывал голосовать за кандидата от партии власти. Сам кандидат присутствовал неподалеку в виде огромных биллбордов с фотографией: он жмет руку президенту. Или президент жмет ему руку? Пес их разберет. Но оба улыбаются в объективы фотокамер и в глаза электората: кандидат улыбается широкой, открытой улыбкой, президент — немного сурово, но в целом тоже доброжелательно. Жирная подпись под фотографией гласит: “Мы — вместе!”

Вместе — с кем? — подумал Берзоев. Друг с другом, наверное. Не с нами. Дружат против своего народа. Да и дружат ли? Каждый, как волк, готов вцепиться в глотку вожаку стаи, стоит только Акеле промахнуться… Вместе…

“Все говорят, что мы вместе, все говорят, но не многие знают — в каком…”, — вспомнил Берзоев строку из песни Виктора Цоя. Интересно, а Цой был русским националистом?

Город прятался от непогоды за стеклами кафе, за стенами домов. Редкие прохожие спешили свернуть во двор или зайти в парадную. Машины двигались медленно, ожесточенно работая дворниками на лобовом стекле.

Анвар Берзоев жил в этом городе уже почти двадцать лет. Он остался в России — в большой России — после окончания института. В этот город его привезла женщина. Русская женщина. Мать Евы. Его дочери.

Ее зовут Ева. Ева Анваровна Берзоева. Так написано во всех документах. Так написано в школьном журнале. Мать Евы не сменила свою русскую фамилию, не взяла фамилию Берзоева когда они зарегистрировали брак. Но дочь носит фамилию отца.

Может быть, только до совершеннолетия. Может, когда ей будут выдавать паспорт, она возьмет фамилию матери. Он поймет — дочери жить среди русских, с фамилией Берзоева она будет чувствовать себя неуютно. Может, нет. Пусть решает сама.

Не очень-то у них получилось. Все это — семейная жизнь, совместные походы в магазины, воспитание ребенка, супружеские долги. Сначала они часто скандалили. Потом стали жить отдельно — каждый своей жизнью. Говорят, всегда виновны оба. Но Берзоев главным виновником считал себя. И не потому, что позволял себе много, нарушал чистоту и святость супружеских уз, — хотя и это было. Просто потому, что мужчина. Женщины и дети не могут быть ни в чем виноваты.

Вот только зря все родственники — с той и с другой стороны — покачивали головами с выражением всезнайства. Мол, мы-то всегда понимали. Не живут в одном гнезде орел и ласточка. Это тут ни при чем. Разве мало русских мужчин, расстающихся со своими русскими женами? Да еще тяжелее, грязнее, кошмарнее.