Ханс-Петер де Лорент - Негласная карьера

Работая в «конторе», Поммеренке часто вспоминал Бастиана. Например, при стажировке в разных отделах он постоянно сталкивался с новыми терминами, которые приходилось даже зубрить, вроде иностранных слов в школе.

Феликс был очень чуток к языку. Рюдигер давно заметил эту черту, но прежде считал ее лишь причудой. В магазине Бастиан мог обратить внимание на обычный вопрос обычной домохозяйки, которая, указав на какую-то вещь продавцу, поинтересовалась:

– Почем?

– Слышал? Лучше бы она спросила: почему? Жаль, что люди не задумываются, почему цены все время растут.

Поммеренке вспомнил, как он шел за Феликсом и удивлялся. Ему такое и в голову не приходило. В двенадцать лет человека занимает совсем другое.

Футбол, например. Но Феликс и тут был парень не промах. Играл он здорово, хотя никогда не тренировался в каком-нибудь клубе.

Они вместе зачитывались отчетами об играх высшей лиги. Запоминали составы команд. Рюдигер с Феликсом удивляли ребят своеобразной викториной. Один спрашивал, другой отвечал.

– Левый защитник в «Кёльне»?

– Штолленвер.

Ответ выстреливался, как из пистолета. Потом они менялись ролями. Спрашивали и отвечали по очереди. И очень редко бывало, что какой-то вопрос оставался без ответа. Правда, даже тут Феликс ухитрялся гнуть свое. Например, ему не нравились прозвища, и он называл игроков только по имени и фамилии. Рюдигеру этого до сих пор не понять.

Скажем, за клуб «Боруссия-Дортмунд» левым полузащитником играл Куррат. Маленький, хитрый, цепкий в отборе мяча. Футболисты прозвали его Таксой, а журналисты – Попрыгунчиком. И для Рюдигера он был Попрыгунчик, а для Феликса – только Куррат. И вратаря местной команды Пола все звали Мопсик. Бастиан всегда называл его по фамилии – Пола. Он говорил, что болельщикам стараются привить запанибратское отношение к спортсменам. Ерунда, отмахивался Рюдигер.

– Да пойми ты, – убеждал Феликс. – Нам хотят внушить, что все мы одна семья. Поэтому спортсменам и придумывают клички.

Феликс, твердил о том, что профессиональный футбол – это большая коммерция, она дает огромные барыши. Кстати, он со все меньшим энтузиазмом участвовал в их импровизированных состязаниях-викторинах.

И уж совсем непонятными казались тогда Рюдигеру застрявшие в памяти слова Феликса:

– С политиками еще хуже. Их тоже все зовут просто по именам. «При Адольфе было по-другому…» Это ж глупо! Люди делают вид, будто знаются с воротилами на короткой ноге. А те ведь дурачат народ.

Как тут возразишь?

Сегодня Рюдигеру кажется, что это были первые признаки чуждого идейного влияния. Сам Феликс до такого не додумался бы. Ведь ему было всего тринадцать. Старый Бастиан хоть и выглядел человеком приличным, но, видимо, дома слишком много разговаривал о политике.

Поммеренке съел шницель с жареной картошкой и принялся вытаскивать огурцы из салата, откладывая их на край тарелки. «Почему это не бывает салата без огурцов?» – подумал Рюдигер и приподнял пустой стакан, чтобы показать кельнеру, что просит еще кока-колы.

Одно нельзя не признать. И позднее, уже в университете, занимая ответственные посты в студенческих организациях, Феликс сохранил интерес к речевым нюансам. Вспомнилось одно собрание группы марксистского союза студентов. Для Поммеренке многое еще было в новинку и отталкивало. Вначале член руководства группы выступил с политическим докладом. Говорилось о важнейших политических событиях недели. Бастиан присутствовал в качестве члена президиума союза и инструктора. В заключение прений он попросил слова:

– Товарищи! Мне хочется сделать небольшое примечание. Возможно, это покажется мелочью, о которой не стоит говорить особо. Но сегодня я вновь обратил внимание на то, что мы сплошь и рядом пользуемся штампами. Так, в политическом докладе раз двадцать повторилось словечко «считать»: «руководство считает», «я считаю», «партийные органы считают». До чего же однообразно: я считаю, что ты считаешь, он считает, они считают – и так далее. Это лишь один пример. Плохо, что так мы говорим не только между собой, но и обращаемся к другим. Перечитайте обе последние листовки или вспомните наши выступления на общем собрании. Вряд ли кто усомнится в нашем отношении к Советскому Союзу, но зачем твердить: нерушимая дружба с великим Советским Союзом, проникнутая духом пролетарского интернационализма? Все это верно, но к чему напыщенность? Разве это поможет нашему делу? Привлечет к нам хотя бы еще одного из тех, кто пока в стороне? Не думаю. Словом, я так не считаю.

Феликс понаторел в ораторском искусстве. Вот и сейчас свое критическое замечание он закончил шуткой, которой он показывал, что не противопоставляет себя остальным. С критикой же Рюдигер не мог не согласиться, он и сам не раз замечал такое. Он нередко ходил на собрания, но свыкнуться с их языком не мог. Говорили будто на иностранном. Иногда Рюдигеру казалось, что ораторы недалеко ушли от него, но стараются ради пущего эффекта говорить непонятно. Кое-кто делал вид, что после букваря сразу же стал зачитываться «Манифестом Коммунистической партии». Короче, Феликс говорил именно о том, о чем с некоторых пор думал и сам Рюдигер.

Этот эпизод лишний раз подтверждал, что Бастиан – опасный противник. Феликс мыслил не шаблонно, он способен на большее, чем повторение затверженных фраз, и это усиливало его влияние даже среди тех студентов, которые не слишком интересовались политикой. Не случайно Бастиан стал председателем всеобщего студенческого союза.

Поммеренке вспомнил еще один пример. В комнате студенческого союза повесили к предвыборной кампании плакат. На красном фоне – портреты Маркса и Энгельса. Под плакатом надпись «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» И: «В студенческий парламент – марксистов!»

Феликс, в котором заговорила старая футбольная страсть, подписал фломастером «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» – «А Либуда уйдет!»

Поммеренке забыл тогда всю свою неприязнь к Бастиану и чуть не рухнул от смеха. Кое-кто решил, что приписка Феликса бестактна. Другие (в глазах Рюдигера они просто оторвались от жизни) не поняли шутки, 'потому что не знали, каким отличным дриблингом владел Либуда. «Он способен замотать любого противника», – писали спортивные журналисты. Рюдигер слышал, как Феликс совсем безыдейно оправдывался:

– Я думал, будет смешно. И чего вы так разволновались?

«Поезд прибывает на главный вокзал Кёльна».

Поммеренке расплатился и направился к выходу.

Забастовка на психологическом факультете действительно состоялась. Ежедневно шли собрания, студенты называли их «тичин». Рюдигер ходил пока на занятия социологического факультета, так как там тоже начинали с изучения статистических методов. Математику он недолюбливал, но занятий не пропускал и даже выполнял домашние задания. А кроме того, старался бывать на всех политических собраниях. Он многого не понимал, но общая наэлектризованность коснулась и его. Забастовочный комитет отправился по профессорским кабинетам. Шашлык из Гавлика не сделали, но письменный стол его заняли, перерыли бумаги, разговаривали с профессором свысока. Гавлику это, разумеется, не понравилось. Он, как узнал Рюдигер, был не только избран представителем преподавательского коллектива, но и деканом философского факультета. Минут через десять после того, как Гавлик ретировался из своего кабинета под восторженные крики студентов, прибыли наряды полиции. Они окружили здание, повыкидывали оттуда студентов, а на шестом этаже попросту взломали забаррикадированные двери. С помощью брандспойтов и пожарных топориков сопротивление было подавлено. А мебели оказалось порублено столько, что самим студентам это было бы не под силу, даже если бы они поставили себе такую цель и набрались терпения. Но разве в этом дело?