Йозеф Шкворецкий - Конец нейлонового века

Дочь помещика прекрасно поняла, что не усталость, а любопытство вынудили Ирену Гиллманову отказать доктору Гавелу, который приглашал ее на танец, и подсесть к ней на диванчик. В фойе, перед открытием бала, она чувствовала к Гиллманке только ненависть. Но минуту назад в искусную ловушку угодил ее ласковый муж, а сейчас ей страшно захотелось поймать в какую-нибудь петлю и эту явно блудливую красотку.

Пока Гиллманка с притворным интересом рассматривала мельтешащую в галерее публику, она, насквозь ее видя, с любопытством ждала, когда Ирена примется ее расспрашивать. Конечно же, ей хочется узнать побольше о семье своего любовника, иначе зачем было подсаживаться. Она вовсе не выглядит хрупкой дамочкой; хотя, искоса глядя на нее из-под опущенных век, Иржина вынуждена была признать, что она красива. Не так, конечно, как прекраснейшая из всех – Нора; кожа грубовата, почти как у статуи из песчаника в тополов-ском замке, но это ее не портит, да и не может испортить, раз уж все за ней бегают. Это, конечно, не Нора, но все же – чопорная красавица в черном платье; да, красивая, ничего не скажешь.

– Кто это, вы не знаете? – Она посмотрела на Иржину своими зелеными глазами ящерки.

– Вы о ком? – спросила Иржина и посмотрела на толпу.

– Вон та в красном платье, с острым вырезом на спине.

Подворачивается оказия, решила помещичья дочь: Гиллманка сама лезет в ловушку.

– Та вон брюнетка?

– Да.

– Это Рената Майерова. – Она неторопливо расправила кончиками пальцев складку на платье. – Ее отец – какая-то шишка в Коммерческом банке, а дед – профессор Майер.

– Этот хирург?

– Да. Красивая женщина, правда?

– Угу, – кивнула Гиллманка. Глаза Иржины следовали за красавицей в превосходно сшитом красном платье, о которой она столько знала; все на этой женщине сидело идеально, разве подправить чуть-чуть. В душе Иржина улыбалась: ведь Гиллманка не знает, что ей все известно, она многого не знает, эта знаменитая Ирена Гиллманова. А кто, собственно, она такая? Никто. Живет в маленьком домике в Либне; ее никчемный коммунистический муж, которого собственный отец лишил наследства, перебрался в их дом, ибо жить самостоятельно им было негде; отец ее – жестянщик или что-то вроде, а дед сажал картошку у какого-то помещика. Вот вам и вся эта пресловутая Ирена Гиллманова! Иржина мимоходом снова вспомнила Тополов, Задворжи, миниатюрные портреты своих деда и прадеда над письменным столом отца в большой комнате, вспомнила о тех двухстах пятидесяти гектарах, окруженных аллеей, фазанником и мглистым лесом, наследуемых из поколения в поколение, пока послевоенная земельная реформа не выгнала их семью на жалкое тридцатигектарное хозяйство в Радлицах. Вспомнила она, хотя и без любви, Сэмову родню, тесно связанную со строительством новых кварталов, давших Праге эпитет «стобашенная», – тут в ней вспыхнула злость на Сэма. Ведь тут почти мезальянс – сходить с ума по этой вот женщине, наплевав на Ренату. Но сейчас мы тебя поставим на место, Семочка, подумала она, воплощаясь в многоопытную болтунью-сплетницу.

– Я ее очень хорошо знаю, – начала она.

– Да?

– Да. Она часто приходила к Гелленам. Когда у Сэма день рождения или вечеринка, да и просто так. И к нам она ходит, когда у меня именины.

– Так это ваша родственница?

– Нет. – Иржина всматривалась в зал, где Рената Майерова пыталась скрыть, как она способна рыдать. – Нет, не родственница, хотя могла бы стать, – произнесла она с намеком. Перед ее внутренним взором предстала Рената в голубом платье, с брошью из старинного золота, в беседке их сада на исходе дня, в тот момент, когда Семочка сказал ей «нет»; она сама это слышала: был ее день рождения, в беседке играл граммофон, девушки и молодые люди из их родни бродили по кустам в саду… Сейчас глаза Гиллманки вопросительно ткнулись в нее:

– Могла бы стать?

– Могла. Но не захотела.

– И кто же ее хотел взять? – Гиллманша прищурилась с наигранным любопытством. Дочь хозяина поместья сладко улыбнулась, склонила голову к плечу и произнесла:

– Сэм.

Потом резко глянула в зеленые глаза этой женщины-вампа. Ей показалось, что лицо Гиллманки словно дернуло током, но потом оно снова стало бесстрастным.

– Сэм? И когда же это было?

– Минуточку… – Помещичья дочь приложила палец к нижней губе; ей казалось, что лицо этой статуи из песчаника слегка потемнело от прихлынувшего румянца. И нужно было придумать что-то такое, чтобы посильнее ударить по интрижке Гиллманки с кузеном. – Пожалуй… на позапрошлых каникулах. Кажется, тогда все и кончилось.

– В сорок седьмом?

– Кажется, да. Точно! За год до февраля. Если бы вы знали, – заговорила она тоном опытной сплетницы, – как наш Сэмми ее любил!

– Да? – как-то легкомысленно отозвалась Гиллманка. – И как долго?

– Думаю, долго, – ответила помещичья дочь, наморщив брови.

– Вот как?

– Но вы только ничего не говорите Сэму. Он не любит об этом вспоминать.

– Разумеется. Так говорите же!

– Ну… – Дочь помещика оглянулась по сторонам, не подслушивают ли их. – Ничего в этом особенного. Просто Сэм в нее был… ну… пипапо.

– Что-что?

– Пипапо.

– Ну и словечко!

– Вы никогда его не слышали? Так говорят ребята из «Денисяка».

– Денисяка?

– Так называют «Институт Дени», понимаете? – А про себя презрительно подумала: «Тоже мне, дама! Не слышать о Денисяке?» Вслух же продолжала: – Он всюду за ней волочился. Как тень.

– А что она?

– Она и слышать о нем не хотела. У ней был кто-то из Международного Красного Креста. Швейцарец какой-то.

– Так у Сэма, значит, была сильная конкуренция.

– Ну да. – Она вспоминала, как это было на самом деле. Как Ренулька травилась дома морфием, украденным у деда, и как жена профессора совершила настоятельный визит к тетушке Гелленовой. И как потом давили на Семочку, – ведь для семейства это был бы хит первой категории, но Семочка был тогда по уши влюблен в тетушку Лауру – что великолепие хита еще более поднимало! – и слышать не хотел о Ренате. Но ты еще об этом пожалеешь, Семочка, – думала Иржина, провожая взглядом удаляющуюся Ренку в красном платье, красивую, смуглую, молодую, – куда до нее этой Гиллманке!

– Он сам вам об этом рассказывал? – оборвал ее мысли голос Гиллманки.

– Нет, что вы! Сэмми никогда ничего не рассказывает. Но по нему и так все было видно; а рассказывала мне Рената.

– Что именно?

– Как он угрожал ей, что отравится, если она за него не выйдет. – Она высказала все это совершенно хладнокровно и естественно, потом продолжила: – И он потом устраивал страшные сцены, знаете, на самом деле он хотел не травиться, а вешаться, ходил дома всегда пьяный. И – между нами! – мне кажется, он до сих пор к ней неравнодушен.