Йозеф Шкворецкий - Легенда Эмёке

После она дала мне кое-что из тех книг. Какие-то метапсихологические и богословские еженедельники, там я прочел статью о действии амулетов и о благотворности медного круга: если его носить во время противостояния Марса на голом теле, он предохраняет от ревматизма и кровотечения; и я спросил ее, не странно ли, что люди, столь заботящиеся о духе, в то же время так беспокоятся о теле, ибо три четверти тех богословских предписаний касаются предохранения от болезней; верит ли она всему этому? Она ответила, что на каждой стадии существования нужно следовать законам, которые дал Бог, а законы физического существования требуют заботы о физическом здоровье; что же касается этих предписаний, то я, мол, отрицаю их эффективность, не понимая, ведь я еще несовершенен и уклоняюсь от истины, но все однажды ее познают, ведь Бог – это Милосердие. И при этих словах в глазах ее вспыхнул такой отблеск тревоги, будто она испугалась, что я хочу у нее что-то отнять – ту ее уверенность, которая в ней сейчас есть и без которой ей не выжить, не снести тягот своего вдовьего существования, тягот смерти и жизни, несчастной и разрушенной, – взгляд лесного звереныша, умоляющего глазами, чтобы человек не мучил его, а отпустил в лесную свободу, своею волей позволил ему уйти.

Учитель интересовался, как далеко я с нею зашел. Я же чувствовал, что она в моей власти, как тот лесной звереныш; в странной власти, в какой иногда оказывается женщина перед мужчиной, без всяких заслуг с его стороны, без особых его усилий, без стремления к этому, из простого неосознанного факта симпатии, склонности и зависимости; но я не признавался себе в этом, как признался при других обстоятельствах – с Маргиткой, простой, эротичной и прямой; и только ощущал, словно где-то между мной и Эмёке, на незримых сочленениях нервных лучей, росла какая-то драма, какая-то возможность, что могла бы разрушить ту отчаянную иллюзию и тот обман, которые превращали прелестное лицо, маленькую грудь и стройное тело балерины и ту человечески сознательную силу честного труда – в призрачное и вялое существование в замкнутом кругу…

Учитель помрачнел, заворчал и так быстро отвернулся, что заскрипела кровать.

За два дня до конца нашей смены моросило, и отдыхающие играли в пинг-понг, в карты или сидели в столовой, временами заставляли кого-нибудь побренчать на рояле, разговаривали о чем попало; культмассовик очнулся от похмелья с прошлого вечера и пытался слепить хоть какую-нибудь группку для какой-то игры, кажется, во французскую почту, но сумел уговорить только пожилую супружескую пару: директора магазина готового платья в Пардубицах, прежнего его хозяина, мужчину с брюшком, в широких брюках гольф, и жену его, толстую, почтенную, однако в свои пятьдесят еще наивно ахавшую от изумления, будто восемнадцатилетняя девица на карусели; она оживала всегда только за обедом – не потому, что была ненасытна или жадна до еды, а потому, что еда казалась единственной на свете вещью, в которой она разбиралась по-настоящему, все остальное же было для нее туманностями жизни; ее миром был мирок безопасных, прочных столетних условностей, первого материнского наставления, танцевальных уроков, старательно подобранных родителями знакомств, помолвок, свадеб, воскресных богослужений (но если бы кто-нибудь спросил ее хотя бы что-то об основных понятиях богословия, она не ответила бы ничего; просто ходила в церковь, пела визгливым, немузыкальным сопрано псалмы из молитвенника, становилась на колени, била себя в грудь, крестилась смоченными в святой воде пальцами, кропила кошечек и заказывала службы по маменьке-покойнице), мир двух или трех родов и кухни, того острова надежности, где она превращалась в виртуоза с абсолютным слухом к запахам и вкусам: так скрипач различает четверть тона и одну восьмую тона не мозгом, а чувством, чем-то таким, чего у остальных нет и никогда не будет, что не появляется за пять-семь лет учебы на кухне у маменьки, а скорее дар сверху, часть бессмертия, данного человеку сверх его простых, обычных способностей, сверх его мглистого мозга, в котором медленно шевелится несколько недоразвитых мыслей, и сверх сердца, залитого жиром, неспособного к фальши и злобе, а лишь к звериной, животной любви к детям, к мужу, к семье, к людям, к жизни и к покорности перед смертью, последним из тех надежных миров, которые служат барьером при первом же соприкосновении с туманностями жизни. Потом культмассовик уговорил пожилую швею, старую деву, переживающую свой первый отпуск вне стен родного дома, образцовую работницу коммунального предприятия «Мужское белье»; всю эту неделю она просидела, простояла и проходила, не зная, что ей делать, о чем разговаривать, ибо здесь ни с кем не познакомилась, а в жизни знала только мужские рубахи, но так и не познала мужчину и любовь, и жила как завороженная между прозой рубах и примитивной поэзией стародевических мечтаний; и стилягу, который в первые три дня тщетно обхаживал словачку с косами, но та отдала предпочтение черноволосому технику, бывшему стрелку РАФ, который хоть женатый и с ребенком, но искусство, в котором учитель не поднялся с нижайшей ступени дилетантизма, довел до пика совершенства, так что стиляга сморщился, одеревенел, съежился в своих цветастых носках и черной шелковой рубахе до подчеркнутого одиночества в зале массовых развлечений и сейчас уже наполовину увлекся игрой «французская почта», упрямый и хмурый; и, наконец, – неопределенного молчаливого мужчину, по всей видимости, мастера какой-то фабрики, который не промолвил ни с кем ни единого слова; и с этими людьми, объединенными почти повинностью куда-то себя деть в эту неделю отдыха по выгодно-льготной или вообще бесплатной путевке и беспомощностью перед этой необходимостью, ибо все поддались иллюзии, что можно провести время иначе, нежели привыкли они, не знающие ничего, кроме работы, и работа для них стала потребностью, как воздух и пища, а сейчас их пересадили в образ жизни людей прошлого, которые работы никогда не знали, жен состоятельных чиновников, офицеров, врачей, биржевиков, богатых сыночков, загорелых, теннисно-спортивного вида дочек сладкой буржуазии, для которых весь день – досуг, а забава – призвание, техникой которого они владели; и культмассовик здесь, с этими вот людьми, отягощенными бременем отдыха, сам еще с похмелья, с чашкой черного кофе в руке, затеял коллективную игру, чтобы поддержать впечатление активной деятельности, иллюзию честно заработанных двенадцати сотен своей месячной зарплаты.

Учитель бродил по залу для пинг-понга и бросал злые взгляды через зеленый стол и сквозь стеклянную перегородку в темный угол, облицованный деревом, где на удобном диванчике я сидел с Эмёке; потом он играл с очкастым пингпонгистом-самоучкой, торопливо и полувиртуозно срезая и закручивая шарики, половина которых оказывалась в сетке, но когда некоторые ему все же удавались, он бросал плотоядные взгляды на Эмёке, – видит ли она, принимал длинные подачи низко под столом с элегантностью пляжного бездельника и с выражением самоуверенного сочувствия забивал очкастого энтузиаста, который играл с азартом, не на эффект, а ради самой игры, хотя и без успеха, и постоянно бегал за шариком, когда тот закатывался под бильярдные столы в углах зала.