Елена Сазанович - Перевёрнутый мир

Вообще, в какие это времена, я распивал с утра чаи, как кумушка с соседкой за светскими беседами?

– Так что ты спросил? – Мишка садистски улыбнулся.

– Когда? – я округлил глаза.

– Да совсем недавно!

– Понятия не имею! А… Постой… Про варенье?…

Мишка нетерпеливо заерзал на стуле. Он хотел победить.

– Да нет, это еще до варенья было.

– Ну, это я, брат, не припомню. Мало ли что мог ляпнуть! – Я хотел победить не меньше Мишки. И мне это удалось. Я все же был старше и опытнее.

– Ну, ты что-то говорил про вчерашний вечер…

– Я?!! Это ты начинал рассказывать про танцы. Так что, потанцевал? – Я прекрасно знал, что у Мишки мало времени. И ему задаст отец, если он вовремя не явится.

Мишка тяжело вздохнул и посмотрел на часы. У него уже не было времени на последний раунд. Пришлось сдаться.

– В общем, да. Даже один раз с этой… Твоей… Артисткой… Сама пригласила, – похвастался он.

У меня от волнения перехватило дыхание. Мишку она пригласила неспроста. Сомневаюсь, что ей приглянулся этот лопоухий деревенский пацан.

Мишка поднялся с места.

– В общем… – Он почесал за оттопыренным ухом. Ему очень не хотелось просто так, даром, выкладывать карты на стол. – В общем, говорила, что гулять где-то тут будет недалеко… Боится заблудиться. Так ты это… Чтоб дома был… Вдруг заблудится и набредет на твою сторожку…

Я ждал весь день, потом – весь вечер, а потом – и всю ночь. Лида так и не пришла.

Следующим утром я бессмысленно бродил недалеко от пансионата, побывал на озере, посидел возле старого дуба, историю которого придумал специально для нее. Я так хотел ее встретить. И не встретил. Я не чувствовал ничего. Только бешеные ритмы сердца. Словно был закрыт в спальном вагоне. Четыре стены. Пустота. И удары колес. Неужели она такая – любовь?

Вечером я не выдержал. Нарядился в свой единственный костюм, белую рубаху и галстук в полоску – вылитый Мишка. Только мне далеко не пятнадцать. И мне нельзя быть смешным. И все же я был смешон. Я шел на танцы.

Пожалуй, медведь, заявившийся нежданно-негаданно на бал, выглядел бы более гармонично, нежели я. И все же меня восприняли именно как медведя. Танец прекратился. Я почувствовал на себе десятки удивленных глаз.

Эти столичные были совсем другие. Совсем. Они были в дырявых джинсах, помятых майках, стоптанных кроссовках. Они из другого мира, которого я не знал. Потому что, как и Мишка, думал, что на танцы приходят нарядными. Мишке это сошло с рук – он слишком молод. Я же выглядел по меньшей мере дураком. По большей – сумасшедшим. И мне так хотелось оправдать себя, объяснить, что я пришел прямо с заседания правления лесничества. Но это было бы еще глупее. Поэтому я промолчал.

Я стоял медведем, явившимся без приглашения на бал и ничего не понимающим в этом бале. Меня выручила Лида. Она подскочила ко мне и радостно воскликнула:

– Вот видите, какие могут быть галантные лесники! Не вам чета! Боже, как давно я не танцевала с мужчиной в костюме!

Я услышал за своей спиной ехидный шепот. Типа того, что эта девочка, как всегда, оригинальничает.

Вновь грянула музыка. Лида, обвив мою шею руками, стала кружить со мной в вальсе. Хотя это и не была вальсовая музыка. Она танцевала легко и грациозно, ее хорошо учили танцевальному мастерству в институте. Но я оказался не вполне пригодным партнером, постоянно спотыкался и наступал Лиде на ноги. С трудом осилил этот танец.

Едва стихла музыка, девушка подвела меня к группке молодых людей. Они с любопытством разглядывали меня, как экзотическое чучело в зоологическом музее, бросив пару колких фраз в адрес Лиды. Эдика я явно раздражал, он и не пытался это скрыть.

– Если бы я был художником, – обратился он ко мне, сверкая насмешливым взглядом, – я бы непременно нарисовал ваш портрет. Портрет нашего современника, которого в современном мире не бывает. Так сказать, эксклюзив.

– А я, если бы имел честь быть художником, – совершенно серьезно ответил я, – то вообще бы не рисовал людей. Они и так в жизни слишком рисуются. Представляете, что может получиться на бумаге?

Лида звонко расхохоталась и снисходительно потрепала Эдика по небритой щеке. Он зло увернулся.

– О, с вами можно говорить о живописи! И в какой же манере вы бы рисовали свой дремучий лес? Импрессионизм, экспрессионизм, пуантилизм?

Я пожал плечами.

– Разве для этого нужна особенная манера? Я думал, для того чтобы рисовать, нужен всего лишь талант.

Эдик раздраженно махнул рукой. И перешел в открытое наступление.

– Впрочем, мы теряем зря время, разглагольствуя об искусстве. Боюсь, вы слишком примитивны для этого.

– Я вообще-то этого не боюсь. Но признаю, что вы правы. Мир, в котором я живу, примитивнее и настолько же богаче и смелее вашего. Художники, кстати, в основном предпочитают изображать именно его. Люди так редко хорошо получаются на холсте.

– Люди вообще редко получаются! – поддержала меня Лида и покрутила пальцем у виска, обращаясь непосредственно к Эдику. И тут же, подхватив меня под руку, потащила к выходу.

Я бы на месте Эдика врезал мне хорошенько, ведь он явно был неравнодушен к Лиде. Ну, в крайнем случае, можно было громко свистнуть нам вслед. Но вслед звучало молчание. Люди и впрямь редко получаются.

Уже на улице, едва ступив на лесную тропу, ведущую к дому, я по-настоящему перевел дух. Я чувствовал себя в своей стихии. Я был со всех сторон защищен.

– А я и не ожидала, что ты так умеешь пикироваться. – Лида прижалась щекой к моему плечу.

– Кстати, я понятия не имею, что такое импрессионизм. Ты шокирована?

– Увы. Но это легко исправить. Всего лишь стиль в искусстве, когда художник хочет более естественно запечатлеть мир, как бы его каждое мгновение, дыхание что ли, движение и мимолетность…

– А разве по-другому можно рисовать? Не понимаю… Если по-другому нельзя, тогда вообще нельзя.

– Можно, еще как можно! – Лида еще теснее прижалась к моему плечу. – Боже, какое счастье, что ты не художник, не артист, не музыкант…

– И не герой клипа…

– Особенно это. – Холодные губы Лиды касались уже моего лба, носа, щек. – Боже, как они мне все надоели, как они мне все надоели. Как они… – Ее губы наконец-то нашли мои.

Земля давно ушла из-под ног. И солнце тоже покинуло нас. И куда-то исчезли деревья. И я даже не чувствовал неба. Ничего, ничего вокруг не было. Голый вакуум. Космос. В нем существовали только мы двое. И я уже не жалел о своем зеленом мире, пропитанном свежими запахами и покоем. И Лида не жалела о своем, запыленном и суматошном. Мы были вдвоем. И нам оказалось достаточно этого. Наш космос устраивал нас. И его невесомость, и его пустота. Где не было ни запахов, ни звуков. Где остались только мы двое. И, наверно, наша любовь. Я уже знал, что это такое. И, пожалуй, мог нарисовать ее в своем воображении. Ее дыхание, ее мгновение, ее мимолетность. Импрессионисты могли бы мне позавидовать. Я рисовал не хуже… Разве кому-нибудь удавалось нарисовать любовь?