Лев Куклин - Красота земная

… Работалось ему в то памятное лето мало и как-то через пень-колоду, просто выполнял он привычную работу, без которой не мог жить. Сказывалось, конечно, и двустороннее воспаление легких, которым он переболел весной. Егор за три недели лежания в больнице не навестил его ни разу. Но главное, – главное было в другом.

…Слабый и желтый тогда после больницы, он с усилием поднялся от лифта по крутой лесенке к дверям своей мастерской. Двери были искорежены взломом и шатко держались на одной петле. Дурное предчувствие, словно тошнота, подступило к горлу. Когда он вошел к себе, в мастерской пахло остывшим дымом. Всюду – на столах, на мольберте, на стенах – виднелись следы и целые ошметки засохшего человеческого кала…

Страшный разгром, который учинило неизвестное хулиганье в его святая святых, никак не укладывался в нормальное человеческое понятие. Прежде всего незваные гости опустошили холодильник, в котором так, на всякий случай, стояли несколько бутылок. Водку они жрали прямо из чашек, после чего расколотили никчемную уже посуду о стенки. Синие в цветах осколки драгоценного кузнецовского фарфора усеяли пол…

Стены были покрыты матерными надписями из тех, что обычно пишутся на известке общественных туалетов. Только здесь надписи были крупнее и сделаны масляными красками из тюбиков. Особенно выделялось накарябанное пронзительной чистоты берлинской лазурью нелепое и безграмотное слово «пидорас». До Епифанцева сквозь выступившие слезы не сразу дошел смысл этого начертания.

Глаза у многих портретов были выколоты. В левой глазнице «Плотника Захара», словно у убитого человека, торчала мельхиоровая вилка.

Наконец, в центре мастерской был устроен костер. В него побросали все, что придется: подрамники и загрунтованные холсты, книги по искусству и ампирные стулья, отреставрированные долгими стараниями, готовые картины и две иконы пятнадцатого века в серебряных окладах, которым не было цены… Из трех десятков работ его любимой серии «Арктика» осталось чудом всего семь холстов. Она выставлялась целиком только один раз, еще в конце тридцатых годов, когда он был совсем молодым. С этих работ началась его известность. Правда, они неоднократно репродуцировались, но разве фотографии заменяют родителям убитых на фронте сыновей?! В мастерской произошло убийство – именно убийство, причем массовое. Сгорели и те несколько портретов, которые отобрала Третьяковка. Уцелели лишь картины, висевшие высоко, под потолком. Чтобы их сорвать, надо было подставлять стремянку, а это, видимо, пьяным и разгулявшимся молодчикам делать было лень…

Епифанцеву встречалось ранее выражение «безмотивное преступление», при котором сотрудники уголовного розыска разводили руками. Должно быть, ему было бы легче, если бы картины украли. Тогда была бы надежда, что они где-то есть, существуют, что на них хоть кто-то смотрит… Сейчас такой надежды не было. Бессмысленность и дебильность содеянного так потрясли старого художника, что от бессильной ярости, а главное – от осознания этого собственного бессилия и непоправимости происшедшего, Епифанцев упав в обморок на загаженный, обгоревший пол своей мастерской. Нашли его только к вечеру и снова увезли в больницу, на этот раз с тяжелым нервным расстройством…

Придя в себя, он уже не находил больше сил вернуться в опохабленную мастерскую.

Вот тогда впервые и остался Епифанцев зимовать в Клепнёве. Один. Топил печку, варил в чугунке картошку в мундире, сидел над лункой на Санькином ручье, дергая жадных и голодных окунишек. А весной – следил, как набухает и темнеет лед на Волге, как отогревается земля, сам незаметно отогревался…

В первых ростках свежей травы, в клейких березовых почках, в гортанных криках грачей, вернувшихся в свои гнезда, во всем была независимая от человеческого горя свежесть и сила.

Небольшой пенсии Епифанцеву хватало на краски и хлеб – именно в такой последовательности! – картины порой покупали, особенно после того, как во Франции вышла о нем неожиданная и богатая монография.

Иногда вечерами он, надев очки, словно бы тайком от самого себя пролистывал свою собственную жизнь, качал головой и улыбался…

…Образцом Художника – именно так, только с большой буквы он даже мысленно называл свой идеал – был для него Иванов.

На свидание, вернее – на поклонение к ивановскому «Явлению Христа народу» он отправлялся неукоснительно каждый год, в одно и то же время, в марте, когда воздух над московскими двориками становился влажным, солнечным и бесконечным. Его, как перелетную птицу, тянуло на простор, к работе, он садился в «Красную стрелу» и утром был уже в Русском музее в Ленинграде. Он надевал свой лучший костюм и белую сорочку с галстуком, как на официальные церемонии, и брал с собой складной брезентовый стульчик – из тех хлипких и неудобных сооружений, которыми, за неимением лучших, пользовались туристы и рыболовы – и проводил в зале, стоя и сидя перед разными холстами, несколько часов. Само собой разумеется, он появлялся в выходные дни, когда музей был закрыт для экскурсантов, и не любил, чтоб ему мешали. Работники музея – от директора до дежурных старушек – знали об этом его чудачестве, старались оставить его одного, не отвлекать художника в его паломнической сосредоточенности, хоть про себя и безобидно посмеивались.

Пожалуй, только под закат своей жизни он понял, постиг, что его как профессионала, поражала не столько сама картина, как конечный гениальный результат, сколько то чудовищное количество промежуточной черновой работы, подготовительных этюдов, выполненных с блеском и в полную силу.

Сам он тоже работал регулярно, много и независимо от модных течений. Больше всего Епифанцев любил писать портреты. Люди, которых он рисовал, для художника были далеко не простыми моделями, но холсты он называл просто, даже, как он потом догадался, – вызывающе просто: «Дядя Вася», «Плотник Захар», «Печник», «Дуняшка»… На последней своей персональной выставке в Академии он показал почти двести таких портретов, и – по примеру своего великого Учителя – только три итоговых крупных работы: «Сельская сходка», «Праздник урожая» и «Свадьба».

Искусствоведы и братцы-художнички дружно пожимали плечами, но когда его выдвинули на Государственную премию и он ее получил – с кислыми лицами ошибившихся пророков поспешили принести ему поздравления. В центральной печати какой-то критик, фамилии которого он не запомнил, назвал его галерею сельских типов «художническим осмыслением проявления заботы партии о насущных проблемах Нечерноземья…»

Госпремии, слава богу, хватило потом на дом и кое-что еще оставалось на черный день. Маша слабеющим голосом успела его поздравить. И самый черный день остался уже позади…