Владислав Дорофеев - Вещи (сборник)

– Нельзя, но покормить, если деньги есть, можем. Переночевать можешь возле ворот, дадим пару одеял под залог. Что еще?

– Сколько за ужин и можно ли войти, хочу посмотреть кто вы такие, как живете, поговорить с главным?

Человек ушел посоветоваться, я остался дожидаться в предвкушении, вероятно грубого, но все же ужина.

Ворота растворились настолько, чтобы можно было протиснуться одному, я протиснулся. И оказался перед группой людей, мужчин и женщин одетых в цыганские, но с каким-то странным незнакомым мне налетом времени. Они молча смотрели на меня, однако, страж позвал за собой, он был статен, пластичен, все впечатление портило изуродованное временем лицо. Уже позже я скажу себе: смотри внимательнее и запоминай, какое бывает время, когда у времени есть возможность высказаться; на этом узком пространстве, окруженном высоким и плотным частоколом лежала печать ужаса времени, здесь время словно бы сконцентрировало свою незаметность в обычной жизни. Так вот она какая воплощенная мечта об овладении времени, вот оно какое время, когда ему дают волю, когда это время понимают, когда расходуется конкретно в ясном направлении и постижимом ритме, когда мысли о времени и все процессы, происходящие со временем, овеществлены в лицах, судьбах, пространстве земли и самом времени, которое здесь такое, как хочется этим людям. Они захотели жить в этом году, начиная от прошедшего нового года до начала следующего нового года уже в только 1556 году, и мыслят они сейчас так, как мыслили люди в том, давно прошедшем для нас, обитающих наруже, времени.

Я успел по дороге рассмотреть в глубине двора несколько явно жилых и несколько построек хозяйственного назначения. Там же в глубине, возле забора стояли три легковые машины, начинало смеркаться, я не разглядел марку машин. Жилые постройки были такие же коттеджи, как и этот по ступенькам которого мы поднялись; да, я забыл сказать о трубе, что возвышалась над забором – это была котельная. В прихожей меня попросили разуться и дали шлепанцы, «как дома, заметил я». «Это – мой дом, это у нас такое правило, кто стоит на страже, тот и кормит путников, которые попросятся …» Последнее, что я запомнил перед входом в дом – желтая звезда яркая и обязательно тревожная, горела в синем ночном небе, уже стемнело.

На стене прихожей висел плакат «Принцип существования государства – насильственная жизнь». Я молчал, я гость, я автостопист, я исследователь. Вопросы мучили меня, цыгане – хорошо, примерно ясно, как они кормятся, но почему община, ну ладно, община это, в целом, понятно, но почему так же далеко от цивилизации? По каким правилам они живут, может быть они цыгане только внешне, а сами и законы их отличны от цыганских законов мифической страны Цыгании? Дальше больше, оказалось, что я еще должен выслушивать его бред, правда, было чем развлечь взгляд. Меня усадили в комнате наподобие столовой, однако, вокруг не обращая на нас внимания, ходили и жили своей повседневной жизнью люди, причем настолько не обращали внимания на нас и друг на друга, что бывшие здесь женщины и мужчины, были из-за ночной духоты полуголыми, а вот прошла полудевушка-полуженщина в одном полотенце небрежно повязанном вокруг бедер, ее круглые твердые груди таинственно мерцали в свете свечей в канделябрах, маслянистые соски притягивали взгляд, влекли за собой тело и душу. Я не дослушал монолог этого сумасшедшего стражника.

Никто не думает о судьбах мира, думают только о собственных штанах, деньгах, дорожат личными ощущениями, боятся остаться в накладе. Люди государства готовы убить всякого, кто помешает выполнить им их функции власти.

Дальнейшее я помню плохо или хорошо. Я пошел вслед потекшему из комнаты маслу грудей, всюду стояли канделябры, мы прошли анфиладу комнат, затем полудевушка по дороге сбросила полотенце. Ах… Я прыгнул вперед, обхватил ее сзади за живот, согнул пополам и поставил на колени, дальше я совершил акт, жажда и сладострастие смешались воедино в моем ощущении этой ночной фурии, она ни разу не повернула ко мне лица, только по ее дыханию и дрожи я понял ее волнение и неизъяснимое наслаждение, судорогой пробегавшее по всем ее членам. Что говорить, я был не в себе, я любил ее с силой, которой не знал в себе прежде, любил ее так, как бы мог умирать или рождаться, я старался раствориться в ней, она хотела принять меня всего. Круглые бедра, упругая влажная кожа, кожа казалось расползающаяся под ладонями. Да, это была самка, о которой я может быть мечтал в той будничной жизни, став автостопистом я осуществил эту мечту. Я держал свои руки на бедрах мечты, ласкал и возбуждался взглядом на ягодицах мечты.

Неожиданно подумалось, о, черт, они все здесь просто трусы и эта баба и тот мужик болтливый, и весь этот добровольный острог, только порождение идеи трусости, а чем еще можно объяснить жизнь, которая изолирована, жизнь, которой нет названия в реальной жизни буден. Да и будни ли это, когда мечту можно подержать за ягодицы, нет. Довольно с меня одной мечты, осуществленной в этом кошмарном доме. Мечту всегда ищешь и дожидаешься ее явления, но осуществление ее таким будничным способом отвратительно, хочется уже бежать от подобной мечты. Что для этого нужно, ведь жить с неосуществленной мечтой невозможно, значит рано или поздно придется осуществить, но так как такое ее осуществление противно, значит нужно отказаться от мечты, требующей подобного осуществления. Как это хорошо, когда есть не только творческая воля; убираться отсюда надо подобру поздорову, пока не все мечты еще исполнились, одного лишь помянутого осуществления хватит надолго. Прочь, на дорогу, пересплю на опавшей хвое. Есть свитер и пара глотков ликера во фляжке.

Мечта вышла меня провожать, между ляжек болело.

– А это, что за старуха?

– А – этостерва по имени мать.

Стерва стояла на коленях и молилась желтой звезде, молилась она молча, во рту дымилась трубка. Захотелось покурить, мечта будто прочла мои мысли, на ходу работая полотенцем, что захватила в доме, подошла к матери уже с повязкой на бедрах, но грудь, ах, грудь, грудь светилась внутренним живым огнем, она фосфоресцировала, если есть черный фосфор, то грудь была черным фосфором. Мечта шепнула на ухо матери, затем кивнула головой и ушла в дом напротив, вернулась с трубкой и мешочком табака. Отчего эти подарки, почему так любезно, подумалось, но скорее захотелось наружу за ворота. Пока шли к воротам, я еще несколько раз хотел мечту; о страшная ночь, она была похотлива и сладострастна, и она хотела вновь и вновь, она привыкла ко мне, странно, но я сделал ее женщиной. Я не видел таких цыганок, конечно, сейчас их нет, среди них попадаются даже русские, разные лица и национальности, ведь цыганство – это образ жизни, а не народность, впрочем, что может быть легче, чем стать цыганами, но что может быть труднее, чем остаться ими.