Владислав Дорофеев - Вещи (сборник)

Меня поят молоком. Наливают молока жене и суют в мешочек кусок хлеба для жены. Затем ведут в сад. В саду срываю поздние розы и делаю венок из прекрасных черных роз. Неизъяснимо прекрасные цветы, похожие на бархат; бархат и футляр, единственное, что осталось от дорогого, милого уму топора.

– Эй, марионетка, проснись. На, на голову надень. Не сопротивляйся. Ничего красивее ты в своей предыдущей жизни не имела и не носила. Радуйся.

Пускай она скажет ту фразу. Скажет и мы вместе вернемся. Но нет, и вовеки она не возжелает стать и быть старухой в черном одеянии, в черных же башмачках, с черной же тростью. Не хочет она понимать сторонних взглядов. Хоть и свободное, но нежелание остается нежелание; и она связывает меня нерасторжимым договором – обязательством перед миром бытия. Я обязан убить ее сейчас, потом и всегда. Ее желание – это ее приговор, мне палаческая обязанность, мне обязанность санитара.

– Глупая, почему ты молчишь. Вернись, жена. – Кричу ей в самое ухо.

Она жует хлеб, принесенный мною и запивает молоком и, что-то бормочет, словно бы притопывают маленькие ножки, выросшие где-то в области гортани и рта. Вслушиваюсь, оказывается она просит принести на казнь тушь для глаз. Шнуровка на груди ее разошлась. Глаза лезут и лезут наружу. Она подымает рясу и просит почесать ей спину.

Я целую ее ноги и плакать начинаю, сам не знаю зачем. Она закрывает глаза, она стаскивает рясу долой, она покорно смиренно зевнув, отдает тело на съедение моим страшным ласкам. Я умираю. Я не в силах ничего изменить. Нет в мире таких сил сейчас.

Мне кажется, что я могу совершить действие, которое доставит наслаждение; принесет пищу наслаждению, мне и моей любимой. Я должен сейчас зачать, хотя днем она, милая, такая ласковая прежде, не хотела, проклинала меня, когда я настаивал на зачатии.

Сдаю жену в тюрьму.

– Что там произошло? – Спрашивает начальник тюрьмы.

– Набоковские превращения.

Загораживаю глаза, смотрю на последнее солнце. Во дворике не слышно шума городского.

Вздыхаю облегченно у двери кабачка.

Толкаю дверь, меняю гривенник, опускаю в щель пять копеек, бегу по ступенькам эскалатора, успеваю на поезд. Успеваю в магазин до закрытия.

Выволакиваю из магазина велосипед, как синий, так и белый, решаю и опробоваю. Еду медленно вдоль кромки тротуара. Вслушиваюсь пристально в организм велосипедный.

«Мастерская по ремонту и обмену часов».

Велосипед оставляю у двери. Денег после покупки велосипеда осталось акурат на часы. И даже была возможность выбрать лучшие из предложенных мне на обмен моих, постоянно бегущих вперед. Выхожу на простор, радостно напеваю какой-то свист, услышанный мною сегодня ночью. Странно, но велосипеда нет. Проехал длинный фиолетовый «форд» с серо-белым салоном, а велосипеда нет. Как «смыло», подумалось и также отдумалось.

Иду в шашлычную, по улочке впадающей в Белорусскую площадь. Попытаюсь сегодня увидеть в ее глазах, позе, походке, посадке, какой она предстанет предо мною. Попытаюсь понять, на что она сегодня согласится. Что она сегодня захочет. Но, что я должен узнать из нее и что сделать? И как это «что» сделать? Сплошная тайна.

Веет сухой ветер. Прохожие идут, опустив головы, идут не задумываясь, и идут бегом и сумрачно, весело и без цели.

Толкаю алюминиевую дверь заведеньица.

Я должен что-то вспомнить. Вспомнить происшедшее со мной ранее? Сегодня, может быть я должен наказать эгоизм. Как и где.

Столкнулся на входе я с женщиной, тащившей маленькую женщину пяти лет; а через плечо, какое не помню, у женщины висела на проволоке снетка рулонов туалетной бумаги и мне представилось, что нам: мне и женщине, хорош был бы хомут. Киваю швейцару.

Мою руки над грязным умывальником. Приглаживаю бороду, волосы на голове.

Справа от зеркала меню под оргстеклом. Кафе с самообслуживанием.

Беру любимый люля-кебаб. Пиво. На стенах висят деревянные зайчики и деревянные звезды, а на стекле окна смазанные Дед Мороз и 1982 год. Это мне меньше нравится, и я прохожу в зал.

На столе, который я выбираю, лежит бумажный самолетик, на крыльях странные, непонятные мне знаки. Хочется запустить под потолок.

Он и запускает. Я думаю, ребенок или взрослый справили самолетик. Впрочем, нужно скорее поесть и идти.

Раз как-то в кафе на Калининском проспекте я обнаружил под столом черный кошелек, а в кошельке лежали: крест, брелок, серьга и цепочка. Я думал и размышлял: зачем мне это. Кто это потерял. И, главное, почему я нашел это в таком сочетании?

Ритмы жизни – их много. Тогда я нашел кошелек с вещичками, теперь самолетик. Кто-то делал, кто-то собирал, а я нашел, а если я нашел, значит мне нужно с этим как-то распорядиться и лучше, если правильнее и надежнее, так, чтобы никто не усомнился в моем поступке по отношению к найденному! Если меня эти предметы вдохновляют, значит эти предметы нужны мне и, возможно, я хотел их иметь, еще не зная об их существовании в том или ином месте. Желания души вошли в земную ноосферу, погуляли там, дернули какие надо нити: и вещички, и самолетик уже мои, под столом и на столе.

Здесь курят. В углу обнимаются. На стуле у стены человек в полуобморочном состоянии, голова на коленях, рука на полу. К ногам полутрупа подходит кот, трется. Кот гибкий. Все покрыто смачным воздухом. На окнах зала жесткие темные шторы. Липкий полумрак уже впустил меня и всосал. Словно, высосал меня странный беспредметный мир шашлычной. Таких миров в городах сотни – и тысячи рабов шутят, молчат, пьют и веселятся медузам подобные; им и этот полумрак и пустота с теснотой. Но почему же они не оживают?

Уже второй раз роняю кусок с вилки на пол, но стул придвинуть не могу. Почему-то руки стали длинными. В глазах моих, как бы свет померк, оказывается я взглянул на часы, оставалось пять минут до начала свидания с женой. Я некрасиво доел. Самолет за это время превратился в ракушку, и все-таки я сунул Это в карман. По дороге к двери я сам толкнул человека в очках, он сидел с зеленым портфелем на коленях, он ничего не сказал, а поперхнулся.

Я извинился, огляделся, ссутулился и пошел вон.

На улице чинность вечера. Отдышался.

Радость морщит лицо в улыбку. Я вижу жену. Покинула меня темнота. Змея города раскаталась и кожа заиграла, переливаясь.

Еще издали мы увидели друг друга, идем скорым шагом навстречу. Неудача. Закрылся переход и машины молчаливым и суетливым потоком отделили нас. Мы стоим на разных берегах. Свет внутри кончается. Внутри чувствую: смех, хохот, удовольствие, там кто-то подпрыгивает, слабеет, с неумолимой силой бежит вперед, впереди меня. Это Внутреннее обернулось, отбежав от меня несколько шагов, и побежало, не дожидаясь, а я жду окончания машин; Внутреннее остановилось зовет, а я жду. Мое Внутреннее уже целуется с Внутренним жены, вот они подпрыгнули и подлетели вверх, остановились, зависли, показывают на нас (разделенных) пальцами, смеются радостно, вдохновенно.