Виталий Бернштейн - Присяжный поверенный и министр

В размышлениях бреду по Питеру, добираюсь до какой-то широкой улицы. На ней утренняя жизнь уже во всю кипит. Пешеходы куда-то торопятся, мчатся автомобили, шоферы в широких очках, защищающих глаза от ветра, сердито гудят в рожки. На углу висит табличка с названием улицы. Да ведь это же Невский! Сколько о нем читал, а вижу впервые. Иду по Невскому, пересекаю поперечную улицу, Садовую. На углу – двухэтажное здание с колоннами. Нынче в нем Библиотека имени Салтыкова-Щедрина. Тогда тоже библиотека размещалась, только называлась иначе – Императорская Публичная. Она на моем пути кстати оказалась. Заглянул я в читальный зал и уже через полчаса выяснил домашний адрес Грузенберга. Обнаружил адрес в тонкой брошюрке под длинным названием. Как сейчас помню: «Список присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты». Перед войной брошюрка издана, столица еще Санкт-Петербургом именуется. Указан в ней адрес Оскара Осиповича Грузенберга – улица Кирочная, дом 32, дробь 34.

Язык до Киева доведет. Прохожие на Невском показывают, как пройти. Мол, нужно сначала по Невскому до пересечения с Литейным проспектом, по нему повернуть налево и там вскоре обнаружится Кирочная улица – она от Литейного с правой стороны отходит. Мог я и на трамвае доехать – они тогда по Невскому ходили, но решил рубль с мелочью, что у меня в кармане, попридержать.

Добираюсь, наконец, до дома 32, дробь 34. Массивный домина, четыре этажа, окна большие, высокие. За широкой аркой – внутренний квадратный двор. Вижу там дворника с метлой. Объясняет он, где квартира Грузенберга. Подымаюсь по лестнице, звоню в дверь. Немного нервничаю. Дома ли? Согласится ли прошение написать – денег-то у меня кот наплакал? Открывает сам Грузенберг. Я его сразу узнал, вспомнил фотографии в газетах, когда дело Бейлиса шумело. Лицо крупное, густые волосы назад зачесаны, длинный прямой нос в широкие усы упирается, по бокам рта усы сливаются с бородой и бакенбардами. На цепочке болтается пенсне – наверное, читал что-то.

Стоя возле порога, начинаю свой рассказ. А Грузенберг вроде и не слушает, сторонится от двери, показывает, чтобы вошел я. Ведет по длинному коридору в кабинет, усаживает в кресло сбоку от стола. Стол у него большой, весь бумагами разными завален. Сам не садится, молча меня сверху вниз разглядывает, потом спрашивает, как зовут. «Саша? Очень приятно… Так что у вас за дело?». Когда услышал, какая нужда меня из Одессы к нему привела, рассмеялся, руки потер. «Это вы, Саша, правильно сделали, что на огонек заглянули, я такие прошения писать мастак. Сейчас мы сочиним…» Садится за стол. Достав из ящика лист бумаги, изучающе смотрит на него – отбрасывает в сторону. «Нет, для вашего прошения бумага нужна особая, чтобы впечатление производила, я этих чинуш знаю». Достает из другого ящика лист плотной бумаги с какими-то водяными разводами. Высунув по-детски кончик языка, начинает писать – быстро, разборчиво, без помарок. Удовлетворенно перечитывает написанное. «Ну вот, такое прошение хоть куда подавать не стыдно». Показывает, где мне подписаться надо.

Подымаюсь я с кресла, начинаю благодарить. Невнятно бормочу, что вот у меня рубль только есть – хотел бы заплатить за работу. А он рукой машет, мол, пустое. Спрашивает: «Вы, Саша, наверное, и не завтракали еще? Пойдемте-ка на кухню, покормлю вас. Воскресенье сегодня – все мои домашние на даче. Но что-нибудь на кухне раздобудем». Я для приличия отнекиваюсь, а сам, конечно, слюнки глотаю, со вчерашнего не ел…

Сидит Грузенберг со мной на кухне, весело смотрит, как я челюстями работаю. Объясняет: «Министерство народного просвещения на Фонтанке располагается, возле Чернышева моста, – дорогу каждый вам покажет. Туда и надо подать прошение. Да только сегодня неприсутственный день, воскресенье… А что если не ждать вам до завтра и обратиться непосредственно к министру, графу Игнатьеву? Я его домашний адрес знаю, на Галерной улице живет. Конечно, в воскресенье можете и не застать его, погода хорошая, люди на дачах отдыхают. Но чем вы рискуете – вдруг он дома и прошение принять согласится? Пошло бы оно по инстанциям намного быстрее, да и вероятность положительного ответа больше… Я о Павле Николаевиче Игнатьеве немало доброго слышал. Тут недавно такая история была: в Царскосельский военный госпиталь привезли с фронта раненого, а он оказался иудейского вероисповедания. Подлечили его, после ранения отпуск предоставили. Обратился он в полицию с просьбой разрешить на время отпуска пребывание в столице. А там, согласно существующим положениям, отказали. Прослышал об этой истории Игнатьев. Как любой порядочный человек, возмутился. Чтобы обойти полицейские рогатки, приказал выдать этому раненому министерскую справку о зачислении в студенты Петроградского университета. Утерлась полиция…»

Я поел, пора и честь знать – собираюсь откланяться. Но тут замечаю, что Грузенберг начинает на кухне суетиться, выдвигает на середину кухни скамеечку, ставит на нее тазик, чайник с теплой водой. А потом говорит: «Знаете, Саша, если честно, запашок от вас исходит. Понимаю, что не виноваты: в вагонах третьего класса почти неделю ехали – ни разу не раздевались, не мылись по-настоящему. Прежде, чем предстать пред министерские очи, давайте хотя бы голову вам помоем. Все-таки к графу идете, шталмейстеру двора Его Императорского величества». Сняв свою гимназическую куртку, беру я в руки кусок мыла, наклоняюсь над тазиком. А Грузенберг мне на голову из чайника поливает… Много лет спустя рассказал я эту историю одному доброму приятелю – он усомнился. Ладно, говорит, пришел семнадцатилетний мальчишка незваным к знаменитому адвокату домой, а тот мальчишку не вытурил, более того, прошение по доброте душевной написал – подобное еще представить могу. А вот насчет мытья головы – присочинилоднако… Было это, сынок! Понимаешь, такие люди тогда были.

Дал мне Грузенберг адрес Игнатьева, объяснил, как на Галерную улицу пройти. На прощанье похлопал ободряюще по плечу. И зашагал я опять по питерским улицам, настроение хорошее – прошение в кармане, сытый и даже голову помыл. День воскресный, народ по тротуарам шастает. На углу мужик продет квас, черпает его из ведра кружкой. Промаршировала по мостовой рота солдат – котелки и лопатки к поясам прикреплены, на спинах походные котомки; может, на фронт отправляются.

Дошел я по Литейному до моста – тогда он назывался мост Александра Второго – и свернул на набережную. Теплый ветерок с Невы треплет полы моей куртки, сушит мокрые волосы. Французская набережная, потом Дворцовая. Слева – чугунная решетка Летнего сада. А ведь тут когда-то Пушкин гулял… Возле Зимнего дворца полосатая будка, часовой с винтовкой стоит. Следующая набережная – Адмиралтейская. Сбоку от нее площадь, на ней Медный всадник коня вздыбил. Значит, Сенатская площадь это – здесь построили своих солдат в каре декабристы. Русская история… На Английской набережной, там, где на Васильевский остров уходит Николаевский мост, сворачиваю от Невы налево. И рядом уже Галерная. Улица как улица, дома двух– и трехэтажные. Да только и она русской истории принадлежит. Потом уже вычитал я: в начале тридцатых годов девятнадцатого века, перед тем, как на Мойку перебраться, на Галерной жил с молодой женой Пушкин. А в двадцатом веке – Блок.