Юрий Козлов - Имущество движимое и недвижимое

Надя подумала, будь они с Сашей в близких отношениях, всё было, бы проще. Мелькнула даже мыслишка, что в этом случае Саша вообще не взял бы денег. Подарил бы, и всё. Дело, конечно, не в штанах. Надя не имела ничего против близости с Сашей не потому, что была испорчена или обладала в этих делах большим опытом, а потому, что Саша ей нравился.

Не так, конечно, как прошлогодний гитарист из ансамбля.

После танцев Надя повисла у него на шее, была, как в бреду, во сне, в каких-то горячечных судорогах. Наверное, музыка подействовала. Они оказались в чужой квартире, на кухне, на каких-то пыльных половиках. Надя смутно припоминала подробности. Зато запомнила на всю жизнь, как на рассвете что-то скользнуло у неё по щеке. Надя подняла руку. Под рукой оказалось что-то живое, шевелящееся, жёсткое. Она изо всех сил ударила себя по щеке. На пол упал раздавленный таракан. Её чуть не вырвало. Спящий рядом на половике гитарист был толст, коротконог, длинные чёрные волосы блестели, как вороньи перья. В кухне было не продохнуть от табака и перегара. Надя подумала, что сошла с ума. Ещё она обратила внимание, что у гитариста не оказалось подбородка. Открывшееся во сне лицо было безвольным, скошенным. Вместо подбородка — жирная индюшачья складка. Как она не заметила этого вчера, когда он неистовствовал на сцене? Урод! Больше Надя его не видела.

Это было как затмение.

…Не так, как Марик Краснохолмский — художник-карикатурист, с ним она познакомилась прошлым летом.

Стояла дикая жара. Казалось, плавится не только асфальт под ногами, но и мысли в голове. Если, конечно, они возможны на такой жаре. Надя томилась возле метро в длинной очереди за квасом. Очередь двигалась чудовищно медленно. У неё образовался отросток, хобот из баночников и бидонщиков. Квасник наливал двоим-троим в кружки, потом долго цедил в подставленную полость. Квас был пенный, пена поднималась рыжей папахой, опадать не желала. Основная очередь злилась. Особенное негодование вызывало то, что, наполнив ёмкость, некоторые просили ещё налить им в кружечку. Это было тупо, нудно, терпеть не было сил. Но хотелось пить, поэтому приходилось терпеть.

Из метро вышли два негра, затравленно посмотрели по сторонам, но встать в очередь не решились. Должно быть, недавно к нам приехали. Один почему-то был в шляпе. «Ишь блестят-то! Словно гуталином начистились!» — простодушно рассмеялся какой-то дед в белом кителе. Это было неуважительно по отношению к африканским друзьям, но, во: первых, они были далеко и не могли слышать, во-вторых… действительно блестели. Все угрюмо промолчали, только Надя прыснула в кулак, да ещё захихикал стоявший сразу за ней сорокалетний примерно пузатенький человечек — низенький, лысоватый, однако в обтягивающей молодёжной рубашечке, в модных тёмных очках.

Между ними как бы установилось взаимопонимание.

Поэтому Надя не прогнала его, когда, торопливо допив квас, он увязался следом, молотя какую-то галиматью. Он не стремился произвести впечатление, держался естественно. Это Наде нравилось. Псевдозначительные, умничающие мужчины её раздражали. К тому же стояла дикая жара, мысли в голове плавились.

Марик сказал, что они в двух шагах от его мастерской, можно заглянуть, хватануть чего-нибудь холодненького, не столь гнусного, как квас. «А почему бы нет? — лениво подумала Надя. — Чем он, собственно, хуже других?»

В мастерской Марик держался достойно. Старался угодить, развлечь. Надя почувствовала к нему симпатию. У Марика была смешная прыгающая походка. Он достал из холодильника вино, сварил кофе, приготовил бутерброды.

Показал Наде и свои работы: размашистые карандашные пейзажи, орущие лица ударников в касках, политические карикатуры. Президент Никсон с надутыми щёчками, утиным носом, в сдвинутом на лоб звёздно-полосатом цилиндре злоумышлял против неимущих американцев. Расист Ян Смит в пробковом колониальном шлеме скакал верхом на негре, сдавив ему шею жилистыми волосатыми ногами.

Марик не оправдывался, что, мол, делает это Для денег, понимает, мол, что нехорошо, но жить-то надо и так далее. Нет, ко всем работам он относился с равной долей серьёзности и иронии. Это нравилось Наде. Собственно, как иначе-то? Всё нарисовано его рукой, следовательно, всё — его, так сказать, конкретные дела. Остальное слова. Надя ненавидела слова.

Марик даже не попытался чего-нибудь предпринять, как это обычно делают в подобных ситуациях мужчины. Надя была очень довольна. Прощаясь у метро, он сказал, что на следующей неделе заберёт из починки машину, так что будет на колёсах. «Это как тебе угодно, дружок, — подумала Надя, — мне-то что?»

Несколько дней она действительно не вспоминала про Марика, потом вдруг соскучилась по забавному весёлому человечку, так трогательно за ней ухаживавшему, ухитрявшемуся сохранять оптимизм и жизнерадостность среди океана апатии, уныния, скуки.

Они стали встречаться.

Марик и не думал скрывать, что женат. О жене отзывался уважительно. Она была кандидатом химических наук, заведовала лабораторией в научно-исследовательском институте. Марик был нежным, любящим отцом, самолично добывал у фарцовщиков кофточки, ботиночки для годовалой дочери. С удовольствием показывал покупки Наде.

Хоть Марик и был ремесленником — рисовал карикатуры на Никсона, лепил плакаты, где орлы-строители выставляли челюсти — у него была добрая душа, отзывчивое сердце. Надя понимала, что общественное лицо Марика не ахти, но он хоть ничего из себя не строил. С ним было легко, уютно. А это не так уж мало. Он расспрашивал Надю про жизнь, давал советы, делал подарки. Иногда совал деньги. Жадным не был. Надя когда брала, когда отказывалась.

Но Надиных советов Марик не слушал, откровенно скучал, когда она заводила серьёзные разговоры. Искать вместе с Надей истину не желал. Марик всё давно для себя в жизни решил.

У него в мастерской Надя отдыхала душой, наслаждалась тем самым уютом, которого так не хватало в жизни. Цена за это, как ни странно, не казалась Наде чрезмерной. Она, конечно, понимала, что ведёт себя аморально, но знала и цену морали в неуютной, постылой, полной лжи и холуйства, жизни. Цена была архимедовой — жизнь, как в жидкость погружённое тело, вытесняла мораль. Презревшие же мораль — она, Марик, миллионы других — как рыбы вольно резвились в нечистой воде. Вот только смысла в этом было мало. Жизнь соединялась со временем, утекала неизвестно куда, не оставляя после себя ничего. А между тем что-то же должно было быть?

Марик Краснохолмский оказался человеком со связями. Несколько раз водил Надю на просмотры в Дом кино, на премьеры в театры. Известные режиссёры, артисты хлопали его по плечу. Одним словом, всё было хорошо, пока… не закончилось.