Анатолий Макаров - Человек с аккордеоном

…«Ну вот и все, — вслух сказал Александр Александрович. — Вот и все…»

…Сначала Сане показалось, что он еще спит. Что в сновидениях его, как это часто бывает, перевернулась страница, и начался совершенно новый сюжет. Что это как раз то чудесное переплетение сна и реальности, когда спишь, так сказать, грезишь, и сам сознаешь, что грезишь. То, что увидел он, было действительно грезой, иначе и сказать нельзя.

Молодая женщина появилась в комнате, совершенно невозможная в здешнем их мире, никак со здешним их миром не соотносимая, разве что по закону полной и совершенной противоположности. Ее можно было выдумать, вообразить себе, сидя за липким столом где-нибудь в станционной пивной или лежа на крыльце ветреной звездной ночью во время дежурства. Такая мечта наверняка должна быть чрезмерной, безнадежной, кинематографической, потому что все современные иллюзии возникают в сознании как изображение на экране кинотеатра.

Эта женщина словно бы с экрана и спрыгнула пли же с журнальной картинки, где бездна глянца и хорошего вкуса, где обыденные вещи доведены до степени произведения искусства и где женская красота тоже вроде бы высококачественный продукт, выработанный усилиями движения, названного техническим прогрессом. Мир па таких картинках иллюзорен до крайнего реализма или, напротив, натурален до иллюзии, так пли иначе, когда смотришь на его женщин, счастливых, совершенных, беззаботных, сердце недоверчиво сжимается. В их облике ощутима закономерность некоего стандарта, но это тот самый высокий стандарт, которому подчинены теперь все красавицы мира и который в итоге не так уж обиден, потому что, диктуя основные всеобщие правила, оставляет простор для множества личных проявлений.

Бревенчатые потемневшие стены дома казались для этой женщины как раз тем самым натуральным фоном, который так любят модные фотографы, снимающие эфемерных прелестниц в сочетании с чем-нибудь подлинным и грубым — с замшелыми валунами па берегу, с крепостными башнями, со стальными пролетами мостов. Саня разглядел волосы этой женщины — странного цвета, известного под именем пепельного, или платинового, как выглядит платина, он не представлял себе, по готов был согласиться, что благородный оттенок одного лишь этого слова подходит к ее волосам. Он видел лицо этой женщины — нежное и удивленное, с выражением высокомерия и неуверенности одновременно, видел жакет из дорогой замши и стройные ноги, угадываемые под джинсами. Расклешенные низкИ джинсов были расшиты яркими базарными цветами. Внезапно на уровне этих цветов он заметил свои резиновые сапоги, облепленные непросохшей глиной, скособоченные на одну сторону, и только тут окончательно понял, что не спит, — сапоги ему сниться не могли.

Он вдруг немного испугался этого сознания, словно лучше было бы, если бы эта женщина все-таки приснилась ему, какое-то жалкое предчувствие шевельнулось в его груди. Несколько мгновений он лежал с, несомненно, закрытыми глазами, а когда раскрыл их, увидел, что незнакомки в комнате нет. Оп сел и окинул взглядом спящих друзей, ему сделалось жутко неловко: он понял, какое зрелище наблюдала только что она. Зрелище поля брани или в лучшем случае какого-то неуемного застолья, когда пирующие рухнули прямо там, где сидели, и раскинулись в тех самых рискованных и живописных позах, в каких покинуло их сраженное алкоголем сознание. Алик Гусев спал, словно потухающий вулкан, сопя, бормоча что-то и вздымая необъятное чрево. Соколовский находился в благородной, но несколько театральной позе покончившего с собой поэта: безжизненная кисть руки закрывала собою растрепанный том — биографию Наполеона. Позиция Князева была просто двусмысленна: оп сжимал в объятиях подушку. Леня Беренбаум лежал ничком, словно его внезапно оглушили сзади, однако самым выдающимся было, несомненно, положение Отца. Он раскинулся на спине вверх своею литой загорелой грудью, но лицо его в то же самое время было неизъяснимым образом уткнуто в подушку — так, как если бы Отец спал на животе. Саня некоторое время тупо смотрел па него, подозревая, что его подвергли какой-то изощренной средневековой казни, а потом прокричал тревожным шепотом:

— Подъем! Выходи в шинелях строиться!

Народ по привычке встрепенулся, вытаращил осоловелые глаза, бессмысленные после томного послеполуденного сна:

— Что такое, что? В чем дело? Кого? Куда? Опять блатные?

— Хуже, — торжественно, но не слишком уверенно объявил Саня. — Женщина.

— Какая женщина? — едва ли не хором спросили Князев и Баркалов.

— Потрясающая! — Саня потянулся и прикрыл глаза. — Друзья мои, это что-то необыкновенное, у меня не хватает слов, я понять ничего не могу…

— Так где же она? — деловито спросил Баркалов.

— Была здесь, а теперь… — Саня неопределенным жестом руки показал на двор. Баркалов вскочил и, шлепая босиком по грязному полу, побежал в сени. У остальных был смешной вид заинтригованных детей.

— Очень красивая? — протирая глаза, с надеждой заинтересовался Соколовский. Саня улыбнулся, то ли наивности вопроса, то ли недавним своим впечатлениям.

— Я не могу этого объяснить. Наваждение, сон, материализация мечты… И где? В нашей обители. — Он опять улыбнулся и опять неясным, но пренебрежительным жестом руки обвел комнату.

— Я вас поздравляю, — возвратившийся в комнату Баркалов покрутил у виска растопыренной пятерней и кивнул в сторону Сани. — Наш общий друг, как это ни прискорбно, того… — он протяжно и уныло свистнул. — «Женщина, женщина», там ни курицы, ни птицы нет, а не только что женщины. Дожили, нечего сказать.

— Галлюцинации, — печально вздохнул Леня Беренбаум. — Сны наяву. Я знаю, я читал. Синдром переутомления.

— Не переутомления, а воображения, — Алик Гусев похлопал Саню по плечу, — старина, ты как хочешь, а я тебя предупреждал. Фантазии, мечты и звуки — все это очень хорошо, даже замечательно до определенного возраста. А потом, извини, конечно, это уже действует на окружающих.

— Еще как действует. — Соколовский расстроился чуть ли не до слез. — Вы только подумайте, растолкал, разбудил, наплел черт знает что, «явление», «наваждение»…

Отец, натягивая неизменную свою гимнастерку, снисходительно улыбнулся.

— Что-то ты, по-моему, чересчур переживаешь.

— И переживаю, — с вызовом заговорил Соколовский, — потому что это хамство — будить товарищей таким предательским способом, есть вещи, которыми не шутят, пора бы это знать. За такие штучки в старое время, не знаю, что делали, на дуэль вызывали…

— Здравствуйте, — на пороге стояла молодая женщина. Она стояла в снопе света, пробившегося сквозь полутемное пространство сеней, и оттого появление ее сопровождалось живописным эффектом — рассеянными бликами солнца, легкими тенями, рябью листвы.