Михаил Лифшиц - Почтовый ящик

– Понимаешь, нас теперь четверо, скоро будет пятеро, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Тесновато в двухкомнатной, – сказал хитрый Прокофьич.

– Так что ж вы не так делаете? – покровительственно раскатился председатель. – Мне ли тебя учить? Собирай бумаги и подавай на улучшение. Ведь новый дом в следующем году сдаем. Там трехкомнатные квартиры по семьдесят пять метров общей площади. Красота!

– А есть шансы? – с надлежащим сомнением в голосе спросил Андрей Прокофьевич.

– Если сейчас гарантийное письмо не давать, то есть, конечно, – пообещал председатель.

– Спасибо, – придал голосу ликующие нотки Прокофьич.

– Значит, так сделаем. Я сейчас письмо это тормозну, а дальше по плану, – удовлетворенно завершил интригу председатель.

В следующий раз Главный принимал Сережу не один, а вдвоем с председателем профкома. Они сидели за огромным столом и с высоты своего величия, из кабинетного далека созерцали, как Сережа плетется от дверей, с каждым шагом сникая и убеждаясь в безнадежности своего дела. Никаких рукопожатий на этот раз не было. Председатель, правда, молчал, говорил только Купол.

– Понимаете, вы ведь только пришли на предприятие. Вы сколько получаете? Сто десять? Вот видите, вы по зарплате еще даже не инженер, а старший техник, – свысока, совсем не так, как в первый раз, говорил Главный. – Поработайте, проявите себя. Тогда и будем говорить серьезно. Что комната? Квартиру вам предоставим!

И так далее в том же роде. Сережа все-таки выпросил ходатайство в исполком о предоставлении комнаты. Но самой главной фразы о гарантированном возврате в нем не было. Сережа побегал с этим ходатайством по разным этажам горисполкома и понял, что впечатления на городских руководителей письмо без гарантии не производит.

– Слушай, Тань, – сказал Сережа жене после ужина. – А ты можешь написать для меня стихотворение прикладного значения?

– Как это? – внутренне напряглась Татьяна. Разговор о поэзии с неприобщенными, к которым относился Сергей, мог скрывать подвох.

– Понимаешь, у нас у одного мужика шестидесятилетие, хотелось бы от нашей лаборатории стихотворное поздравление ему преподнести, – пояснил Сережа.

– Что надо отразить? – спросила поэтесса.

«И где Танька берет такие обороты?» – подумал Сережа, привычно сожалея, что обратился к жене – все равно толку не будет. Но раз сам ввязался в разговор, нужно отвечать.

– Ну, как… Фамилия его Хорунжий. Мы зовем его «дядя Женя». Воевал, был ранен. У нас занимается всем подряд: отправка изделий на испытания, дежурство по корпусу, отгулы за это дежурство, отправка людей в колхоз, на овощную базу, опоздания на работу и все остальное. Администратор. Другой бы на его месте много крови мог бы людям попортить, а Хорунжий нет. При такой собачьей работе – приятный человек и правдоискатель. Когда в городской газете напечатали заметку о том, что городская овощная база отказалась от труда привлеченных работников из институтов, то он взял эту газету вместе с очередной разнарядкой на овощную базу, и пошел к секретарю парткома с вопросом, как эти документы совместить. Тот почитал, подумал и ответил глубокомысленно: «Женя, некоторые заметки нужно читать между строк!».

– Я не могу все это описать, это меня не вдохновляет, – сказала Таня.

– Да нет… Я же рассказываю, что он за человек, – довольно вяло стал объяснять Сережа. – Описывать в стихах это не надо. Может быть, фамилию его обыграть, ведь «хорунжий» – это воинское звание в казачьих войсках…

– Ладно, я, конечно, подумаю, но ничего не могу тебе обещать…

Но Сережа уже не рассчитывал на жену. Во время разговора, пока объяснял Татьяне, что к чему, сам начал сочинять. Не Бог весть что, несколько поздравительных строчек… Что-то вроде:

Таня так ничего и не написала, а это пошло за милую душу.

Но, бывало, Татьяна создавала стихи по заказу отца. В окружении Андрея Прокофьевича часто случались события, достойные стихотворного адреса: юбилеи, награждения и выходы на пенсию. Прокофьич просил Таню о помощи, и она иногда помогала, сочиняла несколько строчек, отличающихся от обычных «поздравляем-желаем». Правда, Прокофьич сам их потом переделывал, часто до неузнаваемости. Однако всем, и юбиляру тоже, обязательно рассказывал, что стихотворение написано дочерью.

В семье Таня почиталась как литератор, и сама про себя думала, что она поэтесса. Поддерживалась ее внутрисемейная литературная репутация тем, что Таня посещала собрания литературного кружка при городской газете. Кружок назывался «ЛиК», то есть литературный клуб, и Таня говорила, что она – член литературного объединения. Раньше при газете был кружок рабкоров, потом появился молодой энергичный журналист, который расширил сферу деятельности кружка, придумал название, согласовал, где надо, и получился клуб. В «ЛиК» ходила разнообразная пишущая братия – и те, кто в прозе гневно обличал нечестных продавцов, и те, кто писал о любви в стихах, и те, кто составлял историю города, записывал байки местных стариков, которые участвовали в строительстве города и запомнили что-нибудь интересное. Литераторы собирались, пили чай, рассказывали каждый о своем. Сначала, правда, уровень был низковат, друг друга слушали плохо, членам клуба не хватало интеллигентности, единства интересов не было. Журналист это понял и пригласил в «ЛиК» Михаила Кузьмича, учителя из школы. Все его так и звали – Учитель.

Михаил Кузьмич был известным в городе человеком. Высокий, могучий, с крупными чертами лица, этот человек производил впечатление уже своей внешностью. А уж когда начинал рассказывать, то слушали его, открыв рот, и стар, и млад, и читатели, и писатели. Михаил Кузьмич обладал широчайшей эрудицией, имел обширное знакомство в Министерстве просвещения и в Академии педагогических наук, состоял членом многих методических и научных советов и часто ездил в Москву на заседания. Он мог отсутствовать в школе два-три дня, в этом случае в его классах изменяли расписание, потому что подменять себя на уроках литературы Михаил Кузьмич не разрешал.

Каждое лето Михаил Кузьмич брал десяток старшеклассников и неделю или две ездил с ними по литературным местам. Об этих поездках Михаил Кузьмич рассказывал на уроках в школе, и в клубе.

– Приехали мы в «Карабиху близ Ярославля». Так называл это место в письмах сам Николай Алексеевич Некрасов. Селение живописное, но небольшое. «А где у вас тут церковь?» – спросил я местного жителя. «Извиняюсь, гражданин, отвечает, нету у нас церкви». «Ладно, говорю, ну, где была церковь?» Сознаюсь, несколько раздражила меня его бестолковость. А он опять: «И не было никогда». «Как же так, у вас же село?» «Да, нет, говорит, у нас сельцо, попросту, деревня.» Вот так-то. Оказался вполне грамотный собеседник. А в учебнике литературы местопребывание Некрасова обозначена как «село». Следовало бы написать «сельцо». В своей беседе с автором учебника я указал на эту неточность, и он обещал в последующих изданиях ее устранить.