Зуфар Гареев - Пластилин

– Ну и ладно, – согласился я.

И махнул тому коню забубенному. Как смыло тут нас волной рынка, а замест явился грек из-за моря или араб пакистанский. Пену с костюма стряхнул, водоросль убрал с черного уха, во все очи на Ваню посмотрел – заисламизировал. И пропал с тех пор Ваня мой во Чечне проклятой, да и сам я черт-те куда подевался: женился что ли… не помню…

– А смысл какой в этой истории? – пожевала губами Кеня, залюбопытствовала. – Фраза не корявая, бойкая, а переживания нету…

– Смысл? – обиделся Петрович. – Что было, то и смысл…

– Как так? – заспорила Кеня. – Не бывает так… Ты бы чего со смыслом рассказал, а?

– Нету предметности ни в чем, – вернулся к старым мрачным мыслям Петрович и сплюнул.

– Я-то хоть птицБаунти, – сказал внизу тщедушный. – А они что есть?

– А мы Псалтирь теперь изучаем, – ответили, – в религиозное время хотим жить, с Богом, что теперь с большой буквы пишется…

И включили пылесос в другой комнате, при том повизгивая, словно поросята:

– Он спит да спит, козел вонючий, а пыли вокруг наросло! В чистоте мы жить хотим…

ПтицБаунти сделал райское движение, павой словно бы пошел, сопровождаемый цветным халатом: вскинул немощные руки, на колена упал перед закрытой дверью:

– Не надо, Господи, не надо… пожалуйста, ничего не надо…

– Вот ведь что! – Дверь пнули, стали втискивать холодильник, согласно заявлению: «Просим продать нам крайне дешево холодильник, в связи с острой необходимостью без конца морозить мясо».

Впереди действия всего выступал, разбросав руки вокруг живота-бурдюка, толстенький человек, бия при том пухлой ножкой оземь и повторяя:

– Вот! Вот именно морозить!

Сама хозяйка заявления сидела на холодильнике – тощая, черняво-нервная особа. Она очаровательно скалила зубки птицБаунти. Потом проворно скользнула ему на шею, кошечкой обвилась вокруг, заворковала:

– У нас имеется крайняя острая необходимость морозить мясо в связи…

И смолкла, словно давая закончить за себя господинчику, что пошел бить ножкой и того проворнее, а приплясывать в целом и того энергичнее:

– …в связи с чем бы то ни было!

Редкий волос на голове птицБаунти встал дыбом: «Трупоеды! Трупоеды они есть!»

Сам же он завертелся вокруг себя как ошпаренный:

– О да, да! Великое да!

– Ты не весел, мужичок? – спросила кошечка и глазом нацелилась на Петровича. Собственно, выгнула спинку, вся похолодела шерстью, изготовилась к прыжку, выпустив звонкие коготки.

– Бежим! – успела шепнуть Кенька заглядевшемуся Петровичу – Неровен час, съест ведь нас, проклятая!

И первая обратно вспорхнула на карниз, за нею Петрович. В четыре глаза нагнулись сверху, стали смотреть дальше.

Кошечка облизнулась, сопроводив их долгим взглядом, потом проговорила с задумчивостью:

– Не весел, значит, ты, старик?

Но напрасно она манила бдительного Петровича городскими глазами и другой женской уловкой.

– А чего же ему веселиться? – рассудительно заметил господин впереди и снова стал бить ножкой. Холодильник понесли дальше, и кошечка перепрыгнула на него.

Один рабочий отлепился от холодильника. Был он юн, нескладен, худ в шее, а в губах нежен и сладок до слез. Сомнамбулически качался он, подходя к птицБаунти, словно во сне клал руки прохладны ему на тощую грудь и говорил при том вот что:

– И голоса, и комнаты, и жизни нет, и слезы быстры, и ветер срывает их, словно не плакалось…

Последнее юный рабочий произнес и вовсе шепотом, просто тот самый ветер будто бы слетел с его губ, и в самом деле осушил набухшие глазницы.

– Вона как! – закричала и противно, и трескуче Кеня вслед торопливо удаляющемуся молодому рабочему. – Вишь, юноша сказал что-то прелестное, а сам исчез, словно ветер… Фу ты, а главное лихоманку эту увезли… Сразу я поняла, что не к тебе она кралась, а ко мне в особенности…

Сказав так, она аргументированно рассудила: «Петрович, он чего – серенькай, неказистый, а я! Ну ты, фу ты! Кругленькая, бойкенькая, желтая, словно лимон колониальный…»

– Смыслу нет ни в чем, предмета нету никакого… – пробормотал Петрович, задетый загадочной речью учащегося ПТУ на практике. – Хоть ты лимон из Кипра, а хоть плевок из подворотни…

Кенька открыла рот, услышав такое, на ее взгляд не имеющее аналога по строптивости и дерзости. Но с восторгом посмотрел па Петровича снизу Баунти, и прикусила Кенька временно язычок, забухтела в мыслях:

«Опять тут мужицкий заговор получается, как ни крути…»

Примерилась тогда она попкой и пустила сверху на плешь дураку в халате жиденькое, да еще сердито подумала: «Кетех! Кетех! Получи мое размышление по этому поводу!»

– Боже! – жарко проговорил Баунти внизу. – Дай мне умереть в мокром саду, сразу после дождя, дыша и плача, плача и дыша… словно и не жил я вовсе… словно стал я младенцем снова – голеньким, маленьким…

И с тщедушного тут сполз халат, и оказался он голеньким, впрочем, нисколько тому не удивившись.

Кенька охнула и стала корить:

– Старичок вы уже есть, а занимаетесь стриптизом…

Блаженно ей улыбнулся в ответ Баунти совсем погнившими корешками.

– Нету у души возраста, мамаша. Вот вы тоже небось старенькая, а того не знаете…

– Как так есть? – усомнилась сомнительному знанию Кеня. – А голый вы зачем? Вдруг снег ударит или дождь громыхнет, тогда как?

– А никак, – просто ответил тщедушный.

И стал он после этого как рассеян, так и задумчив.

– Вот те на! – заметила тем временем Кеня, бросив случайный взгляд в окно. – Снегу накаркала! Опять насыпает…

Тщедушный оделся в халат, но оставался по-прежнему безучастлив и молчалив.

Стала Кенька охать:

– Петрович, ну-ка взбеги на голову, ломиком там пошуруй, льду небось наросло – с третьего дни не долблено…

Петрович натянул ушанку, ватник припоясал бечевочкой.

– И правда, чего ж в дворниках числюсь…

– Науку не забыл о метелках? – стала Кеня весело пытать.

– Не… не забыл.

После того взялся он карабкаться дурехе на башку, прихватив синий ломик.

Вьюга еще больше озлилась, ни зги, только луна порой вынырнет в рваных тучах и смутно высветит долину снежную. Наощупь почти что взялся Петрович шагать к темечку; заботливо об себе приметил, что ноженьки у него босеньки, красненьки – ну, а мерзнуть начнут? Не было однако охоты назад возвращаться.

– Ничего, не растают, не сахарные…

Вот и темечко. В самом деле, льду в окрест наросло – не только третьего, но и пятого дни не долблено.

Привострился старик и давай тюкать: тюк-тюк, тюк-тюк. С каждым разом все слаще внизу кряхтела Кенька:

– Ой, хорошо… ой легче мне… Ну, как мыслям стало просторно… фантазьям не тесно…

– К чему тебя лед так сковал? – любопытно стало Петровичу. – Или ты атомным ледоколом по совместиловке числишься?