Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный

Впрочем, эта поза как раз была самой приятной. Вот и сейчас Марина лежала, обхватив Лешу ногами, и старалась не шуметь. Стенки тонкие и соседка-пенсионерка не откажет себе в удовольствии наябедничать Марининой маме. Говорили, что секс — кайфовое заняние, но особого кайфа Марина не испытывала. Иногда в такие минуты ее переполняла любовь, ей казалось, что они одни на всем свете, обнялись, как два маленьких зверька, отгородились от враждебного мира взрослых и сверстников. Это важнее всего: ощущение, что рядом с тобой человек, которому полностью доверяешь — он один тебя понимает, и нет нужды ему врать.

Правда, однажды Марина соврала: самой первой ночью, когда лишилась девственности в номере ленинградской гостиницы, и Леша с ужасом смотрел на окровавленные простыни и собственные перепачканные волосы, она сказала, что это месячные. Ей было неловко, что она в десятом классе еще девственница. Пусть не слишком задается. Единственная ложь за весь их роман. Больше лгать не требовалось: они понимали друг друга без слов.

Но в тот день что-то не задалось. Леша никак не мог найти верный ритм, а потом застонал и кончил. Марина рассердилась. Она не любила, когда Леша кончал внутрь: сперма вытекает на кровать, и неясно, как замывать пятна. Они пробовали подстилать Лешину майку, но она сбивалась, и все равно приходилось тайком относить постельное белье в сумку для отправки в химчистку. Страшно представить последствия, догадайся мама, что Марина уже занимается любовью. Обычно Леша вынимал свою палочку, и сперма выливалась Марине на живот или на грудь. Отмывать ее муторно и противно, зато не остается следов.

Марина попыталась поднять ноги, чтобы Леша что-нибудь под нее подложил, но он даже не пошевелился.

— Леша, — сказала Марина раздраженно, — дай майку.

Он вскочил, потянулся к майке, стал вытирать сперму, но было поздно: пятно уже растеклось по простыне. Марина разозлилась:

— Я же тебя просила!

— Отстань! — огрызнулся Леша и начал одеваться.

— Что значит — "отстань!". Ирке будешь так говорить!

Ирка была влюблена в Лешу и даже рассорилась с Мариной, когда кто-то стукнул, что они в Ленинграде переспали.

— При чем тут Ирка?

— Потому что нечего со мной так говорить!

— Ты первая начала, — сказал Леша. — Надо было по-нормальному сказать.

— Я сказала.

— Что ты сказала? "Я же тебя просила!" — передразнил он. — Когда просила? Вчера? Неделю назад?

— Мы же говорили… — начала оправдываться Марина. Она уже злилась: почему, почему он так с ней говорит?

— "Мы же говорили…" Много ты умеешь говорить! Только «Лешенька» да «Лешенька», больше ничего от тебя не услышишь!

— Лешенька! — взмолилась Марина, — зачем ты так!

— Затем, что мне это надоело! Так не делай, сяк не делай! Если бы ты меня по-настоящему любила, все было бы иначе!

— Я тебя люблю, — прошептала Марина, и слезы навернулись ей на глаза.

— Ничего ты меня не любишь! Тебе просто нравится это дело! — И он кивнул на кровать.

Тогда Марина заплакала. Попыталась прислониться к Лешиному плечу, но он оттолкнул ее и выбежал из комнаты.

Грохнула входная дверь, и Марина осталась одна. Почему так, подумала она, почему он предал нашу любовь? Это же лучшее, самое чистое в нашей жизни. "Это дело!" Как он мог такое сказать?

Зазвенел звонок, и Марина бросилась к двери. Вернулся! обрадовалась она, все-таки вернулся!

Леша стоял на пороге, с независимым видом раскачивая сумку на плече.

— Ну, извини, — сказал он небрежно.

Обида снова захлестнула Марину, высохшие было слезы полились из глаз. Ты предал нашу любовь, прошептала она одними губами, и уже во весь голос закричала:

— Убирайся! Предатель!

Леша дернулся. Хотел что-то сказать, но Марина уже захлопнула дверь.

— Предатель! — крикнула она снова и только услышав скрежет отъезжающего лифта, вспомнила слова Оксаны:

— А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Клуб прятался в полуподвале, как и все московские клубы. У входа толпилась орава молодых ребят в шинелях, пальто не по росту и майках с портретом бородача в обрамлении колючей проволоки и надписями "Гражданская оборона" и "Все идет по плану". Ни за что бы сюда не пошел, подумал Глеб, если б знал, что здесь такие уроды. Лучшие силы сопротивления антинародному режиму — так, кажется, Ося сказал. Ну-ну. По мне — так просто пэтэушники.

К началу концерта он опоздал. Оси не видать, на сцене худой интеллигентного вида очкарик кричал, отбивая ритм правой ладонью и с трудом перекрывая грохот музыки. Глеб расслышал "все мы тепличные выродки из московского гетто" и вздрогнул. Он чувствовал это много лет. Пусть Таня говорила, что Глеб не похож на ее мархишных друзей — он знал, что это не так. Они жили в своем особом мире, словно в теплице. Мир московских художников или мир математических символов, цифр и байтов в Интернете — лишь разные облики одного и того же гетто.

Глеб снова прислушался.

Все листья станут зелеными

Ресницы все станут пушистыми

И все котята, и все утята

Запомнят войну с фашистами

Спокойной ночи, спокойной ночи,

Спокойной ночи малыши!

Слова приходилось разбирать сквозь барабанный перестук и невпопад играющую гитару. Интересно, подумал Глеб, а "Спокойной ночи, малыши" еще живы? Как там Филя и Степашка? Он понял, что не может представить персонажей детства в новой реальности. Филе и Степашке нет здесь места, как машинке «Эрика», продуктовым заказам, Самиздату и песням Высоцкого. Все эти вещи, такие далекие друг от друга, вместе ушли на дно. И нельзя сказать, чтобы Глеб о них жалел.

Малыши уснули спокойно

И ничего не хотят

Ведь их охраняет память

Память котят и утят

Память грязного снега

Память осенней листвы

И память русских колоний

Украины и Литвы

Под рев набитого пьяными подростками зала Глеб понял, что именно сейчас его война обрела слова. Его война — воспоминание детства, немного сентиментальное, в одном ряду с Филей и Степашкой, с котятами и утятами, с невозможностью помыслить Украину и Литву русскими колониями, а не братскими республиками. Детская трогательность котят и утят не исключала военной жестокости. В конце концов, котята и утята тоже не дожили до 1996 года.

С Осей Глеб встретился только после концерта. Бешено жестикулируя, Ося восторгался "Красными звездами" и "Бандой четырех". Глеб, разумеется, их и не распознал. Он спросил о песне про котят и утят, но Ося опоздал еще больше и не знал, что была за группа. Они распили по бутылке пива, купленной в ближайшем ларьке. Становилось прохладно, и Ося предложил поехать к нему домой. Глеб с раздражением подумал, что можно было так сразу и договориться, не ходить на дурацкий концерт, где и слушать-то почти нечего.