Филип Рот - Прощай, Коламбус

Я открыл дверцу старого холодильника — тот не был пуст. Масло, яйца, селедку, имбирный лимонад, рыбные салаты в нем, конечно, уже не хранили — но все нутро холодильника было набито фруктами. Фруктами всех цветов и размеров, таивших под мякотью столь же разнообразные косточки. Полки ломились от слив-венгерок, алычи, чернослива, абрикосов, персиков, гроздьев белого, красного и черного винограда… И черешни. Она сыпалась через край картонок, оставляя на стенке холодильника красные пятна. А еще дыни — мускусные и белые мускатные. На верхней же полке красовались громадные поларбуза — с полоской вощеной бумаги, прилипшей к розовому лицу ягоды. Ну и семейка! Фрукты растут у них в холодильнике, а деревья плодоносят спорттоварами!

Я набрал полную пригоршню черешни, выбрал персик поаппетитнее и вонзил в него зубы по самую косточку.

— Ты лучше помой их, а то живот заболит!

За моей спиной, в облицованной сосной части подвала, стояла Джулия. Она была одета в свои бермуды и в свою водолазку, отличавшуюся от белой водолазки Бренды только тем, что, глядя на нее, можно было догадаться о том, чем предпочитает питаться Джулия.

— Что? — переспросил я, оборачиваясь.

— Они немытые, — произнесла Джулия таким тоном, словно прокладывала границу между мной и холодильником.

— Это ничего, — сказал я, запихнул персик в рот, косточку сунул в карман и отступил от холодильника — про делав все эти манипуляции за долю секунды. Что делать с черешней, я так и не решил.

— Я просто осматривал подвал… Джулия ничего не сказала в ответ.

— А куда улетает Рон? — спросил я, незаметно ссыпая черешню в карман, где у меня лежали ключи и мелочь.

— В Милуоки.

— Надолго?

— Повидаться с Гарриет. У них любовь.

Мы уставились друг на друга, и мне пришлось отвести взгляд.

— Гарриет? — переспросил я.

— Да.

Джулия смотрела так, словно хотела заглянуть мне за спину. Только сейчас я сообразил, что ей не видно моих рук, которые я прятал за спиной. Тогда я скрестил руки на груди, и, клянусь, она пыталась высмотреть, не прячу ли я что-нибудь в кулаке.

— Мы вновь уставились друг на дружку. Во взгляде ее была угроза.

Потом Джулия неожиданно предложила:

— Давай поиграем в настольный теннис?

— Давай, конечно! — обрадовался я, и в два прыжка очутился возле стола. — Подавай!

Джулия улыбнулась, и мы приступили к игре.

Мне нечего сказать в свое оправдание. Я начал выигрывать, и мне это понравилось.

— Можно я переиграю эту подачу? — спросила Джулия. — А то я поранила вчера палец, и он у меня заболел, когда я подавала…

— Нет, — отрезал я.

Победа была все ближе.

— Это нечестно, Нейл! У меня шнурок развязался. Можно, я…

— Нет.

Игра продолжалась. Я бился всерьез.

— Нейл, ты наклонился над столом. Это против правил!

— Я не наклонился, и это не против правил.

Я почувствовал, как мечутся черешни среди монет и ключей.

— Нейл, ты сбил меня со счета. У тебя девятнадцать, а у меня одиннадцать…

— У меня двадцать, а у тебя десять ! — уточнил я. — Подавай!

Джулия подала, я ударил с лета, шарик просвистел над столом и улетел к холодильнику.

— Ты мошенничаешь! — завизжала Джулия. — Ты обманщик!

Подбородок у нее задрожал — словно на ее прелестную головку положили что-то тяжелое:

— Я ненавижу тебя! — завопила Джулия и швырнула ракетку через всю комнату. Та шмякнулась о дверцу бара и отлетела на пол как раз в то мгновение, когда послышался звук шуршащих по гравию колес.

— Игра еще не закончена, — напомнил я.

— Ты мошенничаешь! Ты хотел украсть фрукты! — закричала Джулия и убежала прочь, так и не дав мне до вести партию до победного конца.

В тот же вечер мы с Брендой впервые занимались любовью. Мы сидели на диване перед телевизором и молчали. Так прошло минут десять. Джулия давно уже спала, и хотя перед сном она долго плакала, мне никто ничего не сказал— так что я не знал, наябедничала ли Джулия про черешню, которую, кстати, я спустил в итоге в унитаз.

В доме было тихо, звук у телевизора мы убрали, и лишь серые картинки мерцали на экране в дальнем углу комнаты. Джулия забралась на диван с ногами, поджала их под себя и расправила юбку. Мы помолчали еще минут десять, потом Бренда ушла на кухню, а вернувшись, сказала, что вроде все уснули. Мы опять помолчали, наблюдая за тем, как безмолвные персонажи фильма безмолвно обедают в безмолвном ресторане.

Когда я начал расстегивать пуговицы на платье Бренды, она стала сопротивляться — хочется верить, что противилась она потому, что понимала, как она красива в этом платье. Она действительно выглядела в этом платье очень красиво, моя Бренда. Поэтому мы аккуратно сложили платье и сжали друг друга в объятиях. И вскоре Бренда отдалась мне с улыбкой на устах.

Что я чувствовал в тот момент? Это было так приятно, будто я-таки завоевал победное двадцать первое очко.

Вернувшись домой, я тут же схватил телефон и принялся набирать номер Бренды. Но тут из спальни появилась разбуженная мною тетушка.

— Кому это ты звонишь в такое время? Доктору?

— Нет.

— А кому? Что еще за звонки в час ночи?

— Тс-с-с…

— И он еще говорит мне «тс-с-с…» Звонит в час ночи, как будто у нас без того счетов мало, — пробурчала тетя и потащилась обратно в кровать, в которой уже несколько часов боролась со сном, дожидаясь, пока в замочной скважине не повернется мой ключ.

Мне ответила Бренда.

— Нейл, это ты?

— Да… — прошептал я в трубку. — Тебе не пришлось вставать с постели?

— Нет. Телефон рядом с кроватью.

— Понятно. Ну и как тебе в кровати?

— Хорошо. Ты тоже в постели?

— Ага, — солгал я, и, чтобы хоть как-то загладить вину, подтащил телефон поближе к своей спальне.

— Я лежу в постели с тобой, — сказала Бренда.

— Замечательно. А я — с тобой.

— Я опустила жалюзи, в комнате темно, и поэтому я тебя не вижу.

— Я тебя тоже.

— Это было прекрасно, Нейл.

— Да, любимая. Спи, родная. Я с тобой. — И мы повесили трубки, не прощаясь.

Утром, как и было условлено, я опять позвонил Бренде. Мне ее было очень плохо слышно. Я и себя-то еле слышал: тетя Глэдис и дядя Макс собирались на пикник, устраиваемый «Рабочим кружком», а тут вдруг выяснилось, что поставленный с вечера в холодильник пакет виноградного сока протек, образовав к утру целую лужу перед дверцей холодильника. Бренда еще нежилась в постели, и потому могла с некоторым успехом играть в придуманную нами игру, но мне пришлось опустить жалюзи всех моих ощущений, чтобы представить себя рядом с ней. Оставалось лишь надеяться на то, что наши ночи вдвоем и совместные пробуждения еще впереди. Так оно и вышло на самом деле.

В следующие полторы недели в моей жизни было только два человека: Бренда и темнокожий пацан, который любил Гогена. Каждое утро он приходил к библиотеке задолго до открытия и ждал; иногда усаживался верхом на льва, иногда залезал ему под пузо, а порой просто стоял рядышком и швырял камнями в бетонную львиную гриву. Дождавшись открытия, он входил в библиотеку, шлепал по вестибюлю, пока Отто не заставлял его идти на цыпочках, и, наконец, карабкался вверх по мраморной лестнице, ведущей на Таити. Он не всегда задерживался до перерыва, но в один из знойных дней пацан вошел утром в библиотеку сразу следом за мной и ушел оттуда лишь поздним вечером — после меня. На следующее утро он не объявился, зато, словно на замену, пришел очень старый человек — белокожий, с испещренными кровеносными сосудами отвислыми щеками и носом.