Зуфар Гареев - Аллергия Александра Петровича

Он коснулся и бедных одежд АП, они вспыхнули в одно мгновение. В пустом инопланетном городе сердце его наполнилось ностальгией по земле.

Обо всем захотелось Александру Петровичу рассказать потомкам от лица умершего человечества: что и мы однажды посетили Землю каждый в свой час и видели свихнувшийся от тоски и любви закат. Видели мокрые деревья вспыхнувшие, и пустые стекла домов вспыхнувшие, и лужи, полные крови и огня, что расплескались навзрыд по пустой земле…

И осторожно ступаем мы по краешку их: пригнувшись, приплясывая, обжигая нежные ступни…

Но вскоре чисто вымытая лазурь вновь высветила город, город стал прозрачным, он наполнился людьми. Вспыхнули первые веселые электрические лампочки, которые под небом казались игрушечными и звонкими, будто бы кто-то ударял серебряными молоточками по стеклышкам, и они пели: дзинь-дзинь…

Вот таким вечером Александр Петрович отправился по адресу: Игральная улица, дом девятнадцать. Ему объяснили люди: метро «Преображенская площадь» и далее немного таким-то трамваем.

Да-да, таким-то трамваем, поглядывая в окно, постукивая серебряным молоточком по стеклышкам.

– Добрый вечер! Этим летом, этим трамваем я совершаю сегодня поездку до остановки «Игральная улица»…

– Ах, вот оно что! Всего хорошего, самого приятного вам в этой поездке: станция метро «Преображенская площадь», трамваем таким-то, постукивая серебряными молоточками по стеклышкам: дзинь-дзинь…

А – поглядывая в окно?

Да – и в окно поглядывая.

Надо же.

Вдруг в середине жизни, – если можно так выразиться, – на его долю случился некий зритель.

Он лежал на траве, а девочка сидела рядом и ведь о чем-то думала: что за персона такая Александр Петрович, зачем это он есть? Значит, он как мысль задержался в этой единственной голове…

Обстоятельство это сейчас позабавило Александра Петровича, потому что в целом он был нрава кроткого и веселого. Чего уж сетовать на течение жизни, уж она сама разберется в том, чего не сделала или сделала нам на радость или печаль.

…Дверь ему долго не открывали. Скреблись, глядели в глазок, что-то бормотали. Наконец спросили голосом невзрачным, за которым Александр Петрович угадал начало умственного расщепления:

– Это слесарь, что ли?

Нет, это не слесарь, отвечал АП.

А кто же тогда, спрашивали.

И Александр Петрович путано объяснил суть дела, – или, может быть, не суть: от метро, немного таким-то трамваем, вот скоро Игральная улица, там игры на зеленой траве, детский смех высоко летит в небо…

Старуха долго молчала, АП было слышно, как царапались у нее в голове скрипучие мысли.

– Нету Леночки… – наконец ответила она. – Леночка в интернате для вспомогательных… Недели две назад сдали и бумаги все оформили…

Горько стало Александру Петровичу и противно стало. Это известие больно корябнуло и честолюбие его тоже, хотя никогда не мог предположить он, что они водились в нем: такого он был, в сущности, веселого и кроткого нрава.

Старуха между тем щелкала запорами. Она открыла дверь на длину цепочки, а из щели пополз ее шепот:

– Они и меня хотят в богадельню… Уже пытались убить электрическим током… Им квартира моя нужна, я знаю…

– Так вы кому матерью приходитесь? – для чего-то попытался уточнить АП. – Отцу Лены или матери?

Дверь распахнулась и нечесаная, грязная старуха предстала перед Александром Петровичем.

– Кому я матерью? – старуха с ненавистью вглядывалась в Александра Петровича.

– Кому я матерью? – она сделала шаг, вытянув костлявую руку вперед.

АП пустился вниз по лестнице.

– Кому я матерью? – катилось за ним по лестнице, тряслось, мочалилось и наконец бездыханное смолкло, и больше не дергалось.

Среди домов города он нашел интернат: дом красного кирпича.

Войдя в здание, он остановился у лестницы, ведущей на второй этаж, и понял, как безнадежно его предприятие. Прямо на полу, на линолеуме, сидела молодая воспитательница. Она сидела, прижавшись щекой к узорчатым перилам. Ей не хотелось подниматься на ноги. Она выглядела до последнего усталой и безразличной.

Клептоманка, утащив у нее последние деньги, тихо любовалась ими где-то уже далеко; ласковая, невменяемая улыбка бродила на ее губах.

Несколько дебилов сверху спустили каждый по плевку ей на голову, – и что-то кричали радостно.

В лице воспитательницы было столько много равнодушия, что Александр Петрович испугался даже. Не может быть в одном человеке так много его! Мир, пораженный такой степенью безразличия, сейчас же расплачется, развалится, рухнет и никогда больше не соберется обратно в целое.

– Что вы… что же вы… – жалостливо стал бормотать АП.

Он спасал мир, который в эту минуту, в плену этих стен, показался ему прекрасным.

– Так нельзя, – бормотал Александр Петрович. – Так совершенно нельзя, слышите…

АП помог ей встать. Воспитательница плакала у него на плече, он разглаживал мокроты на ее голове.

– Кто вы такой? – спросила она, успокоившись. – Кто вам нужен?

Александр Петрович объяснил суть дела.

– Так, значит, вы по поводу Лены… Свиридовой? Она ушла, ее нет уже четыре дня здесь…

– Куда ушла? – спросил Александр Петрович, и, наверно, глупо.

– Туда… – сказала воспитательница и махнула рукой в сторону вечности. – Неизлечимая склонность к бродяжничеству, – воспитательница пожала плечами.

Как же! Ему надо было понять сразу.

Уже начались долгие-долгие годы странствий по голубой серебристой земле с маленькой котомкой, палочкой и неким знанием в причудливой голове: про эти края, из которых она ушла, про Александра Петровича, который был тогда-то и там-то, делал то-то на белом этом свете.

И кто-то, слушая, скажет глубоко и сердечно, мудро и со смыслом:

– Неужели так оно и было?

– Расскажите, милая, еще что-нибудь… про дни, что были когда-то, и про тех, кто делал в них что-то когда-то…

– Как звали его – Александр Петрович?

– Да.

– И фамилия такая-то?

– Да, такая-то.

Это все случилось летом, в пору серебристого листа.

АП на короткое время зашел в свою городскую квартиру; и здесь его настиг телефонный звонок начальника. Начальник велел идти в один институт.

В этом институте в пору серебристого листа некто Ефтеев, профсоюзный лидер, жил в подвале своей жизнью.

Жил он в подвале не один, а с четырнадцатью портретами. Портреты были на длинных палках, чтобы нести их высоко над головой во время демонстраций. Вахтер Клевретова, ближайший сподвижник Ефтеева в профсоюзной жизни, приходила стирать с них пыль, за чем Ефтеев следил очень тщательно.

– Что ж ты с того пыль не стерла, что косенько поглядывает да поглядывает?

– Напрасно вы говорите, Федор Иванович, – обижалась Клевретова, – в прошлый раз вы тоже зряшно сказали: будто не стерла я пыль с того, что с улыбочкой подманивает да подманивает, сахарны горы обещает…