Альберт Лиханов - Каждый год, в сентябре…

Она вздрогнула от резкого, а главное, неожиданного звонка телефона. «Кто бы это мог так поздно?» подумала она, снимая трубку.

– Я знал, что вы не спите, – торопливо сказал Сережин голос, и Анна Павловна только теперь с удивлением отметила его сегодняшнее поведение тихое и немногословное.

– А если я спала? – спросила она, улыбнувшись.

– Нет, нет, – заторопился Сережа, – я понимаю, вы не можете уснуть, я брожу вот уже целый час, и холст, который вы подарили, оттягивает мне руки… Может, не надо, а? Милая Анна Павловна, как же вы будете жить без них? Это можно еще остановить, Русский музей подождет…

– Что ты, Сережа! – удивилась Анна Павловна. – Я так хлопотала, наконец добилась, ты же прекрасно знаешь… И вдруг!

– Но как же вы, Анна Павловна! – воскликнул он.

продекламировала она. Ты помнишь Тютчева?

– Вы же смеялись сегодня над ним, – в отчаянии произнес Сережа.

– Приходи, дружок, завтра, – сказала Анна Павловна, – если сможешь, конечно, – она слышала приглушенное дыхание Сережи в трубке, – и мы проводим их вместе.

Он молчал.

– Слышишь? – спросила она.

– Слышу, – отозвался Сережа. – Но как же вы, как же вы? Я бы не смог.

– Я слишком стара, Сережа, – ответила Анна Павловна. – Я страдала уже немало. Я обязана пережить еще это. Последнее. Ты понимаешь?

– Я с вами согласен, – сказал Сережа медленно, – сам желал этого, но все так неожиданно.

Они простились, Анна Павловна отошла от телефона и села на стул возле пианино. Как это сказала она? «Потери всегда неожиданны». Вот она и назвала это потерей… Уйдут картины. Уйдут письма. Потом, возможно, уйдут остальные полотна в другие музеи. Нако-нец, придет день, когда она останется одна в квартире с голыми стенами. Она будет лежать на своей кушетке, разгля-дывать обои с невыцветшими квадратами, прикрытыми прежде холстами, и будет страдать, как страдал Костя. Стены, голые стены… Умом она понимает справедливость сделанного, может даже ска-зать спасибо сама себе, но душой…

Картины были продолжением Кости, продолжением их общей жизни, а теперь она останется одна, совсем одна…

Анна Павловна облокотилась о крышку пианино, потом откинула ее. Провела пальцами по клавишам и неожиданно запела едва слышно, чуть ли не про себя:

Она пела этот романс давно, в каком-то спектакле, и вдруг он вырвался из памяти почему именно этот? Да, кстати! Она встрепенулась, взглянула на свое отражение в пианино, ну, конечно, это тоже Тютчев. И стихи посвящены К. Б., баронессе Крюденер, в которую он был влюблен, а она вышла замуж за другого…

Струна тихо звенела в ночной тишине. Анна Павловна вновь припомнила то, первое, стихотворение, особенно строчку, над которой смеялась:

Вот и Тютчев противоречил себе. Чего ж удивительного, если противоречит она? Да полно, противоречит ли?

Анна Павловна подошла к помутневшему, старому зеркалу в простенке и увидела за стеклом худую старуху с венчиком седых косичек на голове, в длиннополой ночной рубахе, в стоптанных шлепанцах. Она приблизила лицо к своему отражению и неожиданно подмигнула сама себе.

Это рассмешило ее, она отошла от зеркала, приблизилась к стопе стоявших у шифоньера картин, встала возле них на колени, дрожащей рукой, словно по лицу, провела по изображению. Это была сирень, крупные фиолетовые гроздья. Костя любил эту вещь, и искусствовед сразу отобрал ее для музея. Анна Павловна вновь отдернула руку, прикрыла глаза и заплакала.

Она хотела вновь протянуть руку к сирени, сорвать счастливый цветок с пятью или шестью лепестками, положить его в рот и ощутить горьковатый вкус так полагается по примете, но не могла…