Евгений Клюев - Давайте напишем что-нибудь

А простодушная Пакита легко вздохнула и задумалась о том, до чего же все-таки прекрасна жизнь со всеми ее радостями и горестями.

Те из нетерпеливых читателей, которые, начиная уже с первой главы, упрекали автора данного произведения в постоянном топтании на месте, неправы в корне зуба – и мне жаль их. Тупые, недальновидные, они и понятия не имеют о том, какие необозримые дали были открыты им на протяжении, и протяжении, и протяжении последних двадцати девяти глав. Структура художественного целого во всем своем великолепии оказалась развернутой перед ними вширь: гуляй не хочу! Причем, прошу заметить, никаких угроз: дескать, направо пойдешь – Редингота потеряешь, налево – Деткин-Вклеткина, назад – Марту, а пойдешь вперед – хлопнут тебя сицилианские мафиози без суда и следствия так, что мало не покажется… Отнюдь и отнюдь, доложу я вам: личная безопасность читателя и безопасность его близких для автора настоящего художественного произведения всего дороже.

А что иной писатель идет вширь, но не вглубь, так это только вопрос его идиостиля – хоть Цветана Тодорова спросите, если найдете. Бывают, например, писатели с панорамным типом мышления (замечу в скобках, что как раз он-то и присущ хоть и покойному, но от природы своей все-таки весьма и весьма беспокойному автору данного произведения): таких писателей, как правило, тянет к развернутой монументальности. Откуда подобные берутся, спросите вы меня? Отвечу вам: подобные берутся из гущи самой жизни. Иногда бывает достаточно просто запустить в эту гущу пятерню – и тотчас же вытащишь на свет Божий пару-тройку художников слова с панорамным типом мышления, причем одним из них обязательно будет ваш покойный слуга.

Что же предполагает он, панорамный тип мышления? А предполагает он склонность художника слова к отображению в бессмертных своих творениях широкого, как монголоидное лицо, среза жизни на данный момент времени. Образно говоря, берет художник слова огромный нож и начинает резать прямо по живому – что твой хирург. И тогда уж – кто не спрятался, я не виноват, а уже через минуту внутренности мира вывернуты наружу – подходи, читатель, любуйся… совершай, так сказать, анатомический анализ жизни. Если же задели кого неосторожным движением – отсекли ручку, ножку, головку, так… не без этого: срез он срез и есть, не убережешься! И не надо говорить, что вокруг слишком много изувеченных… правда эпохи выше кривды всех изувеченных.

Я думаю, ни для кого тут особенно не секрет, что именно такой вот срез жизни и был предложен бесконечно и безнадежно любимым мной читателям в предшествующих главах. Но неймется некоторым из бесконечно и безнадежно любимых мною читателей. Режь смелее, – требуют они, – забирай глубже, дорогой художник слова! И ничего не бойся, ибо мы с тобой. Ах, соблазнительны сладкие эти речи – соблазнительны, да опасны… Или я не знаю вас, бесконечно и безнадежно любимые мои? Со мной-то вы со мной, но это лишь до тех пор, пока я держу себя в руках. А чуть послабление какое – поминай вас как звали! Предадите вы меня и продадите за полпакетика сухариков с чесноком… И потом будете всей разъяренной толпой топтать ногами мой плоский, как расхожая шутка, компьютер да приговаривать: «Вот тебе, дорогой художник слова, от благодарных современников!» Ибо такова уж ваша читательская природа, бесконечно и безнадежно любимые мои: сегодня нежно приласкать, а завтра грубо отпихнуть от себя, чтобы прямо тут же, без всякого стеснения, уйти в кусты с каким-нибудь Иваном Петровичем Сидоровым-Бек из города на Оби, описавшим без прикрас, но с подробностями половую жизнь несовершеннолетнего малярийного комара. Она-то, на самом-то деле, и интересует вас в первую очередь. Впрочем, в вину вам это, конечно, ставить глупо: откуда же было взяться у вас панорамному мышлению, которое только у писателя и может быть?

А стало быть, не клянитесь мне в верности: верных читателей не бывает на свете! И не просите меня ни резать смелее, ни забирать глубже – давайте я уж сам разберусь и насчет резать, и насчет забирать. Как-нибудь да разрежу, куда-нибудь да заберу: мне, прошу поверить, оно не впервой – резать и забирать! На моей совести этих порубанных уже и не счесть. Впору песню затягивать: «Сколько я зарезал, сколько я убил!» А совесть все равно кристально чиста – что твой родник, ибо высокие, как башни, цели искусства оправдывают его же низкие, как табуретки, средства.

Так что не привередничайте-ка вы в пути, бесконечно и безнадежно любимые мои. Я-то уж дорогу знаю. А придет время – так вперед скакну, как вам вперед скакать и не снилось! Вот прямо сейчас уже скакну – предупреждаю тех, у кого ноги слабые. Потому что у меня лично ноги сильные – ровно у страуса. Не успеете оглянуться, как я уже сильными этими ногами всех вокруг истоптал, а сам впереди – прогуливаюсь по земляничной поляне!

Вися посреди Токио в миллиметре от тротуара, Умная Эльза ожидала ответа Японского Бога. Но дни проходили за днями, недели за неделями – молчал Японский Бог. «Чтоб ему пусто было! – время от времени думала Умная Эльза. – Это просто неприлично – так долго задерживать ответ… Некоторые все-таки ужасно неаккуратны в переписке: пошлешь им срочное письмо, а они – ни гугу, причем годами! Интересно, со всеми богами так переписываться или только с этим?»

Вися посреди Токио в миллиметре от тротуара, Умная Эльза сильно мешала прохожим. Некоторые из них – те, которым полагалось ходить по соответствующей улице чаще других, – постоянно возмущались, по-японски спрашивая Умную Эльзу, чего это она тут развиселась. Но она висела себе и в ус не дула (за время висения у нее выросли густые кавалерийские усы), потому что у нее было дело: Умная Эльза ждала письма. Кстати, некоторым прохожим – тем, что повежливее, – она прямо так и отвечала: жду, говорила, письма, непонятно, что ли? Кто понимал, кто нет, но уж до этого-то Умной Эльзе совсем дела не было.

На третий день к месту висения Умной Эльзы пришла Ы Е. Пришла и отныне стала приносить Умной Эльзе всякие японские гадости в горшочках – от этих японских гадостей у Умной Эльзы постоянно болел живот. Время от времени она просила Ы Е приносить ей что-нибудь другое, раз все равно, дескать, взялась приносить, но Ы Е как носила одни японские гадости, так носить их и продолжала. В этом специфика национальной кухни, любила говорить она, – и Умной Эльзе приходилось смиряться, с трудом пережевывая длинные вязкие водоросли и компактные хрусткие тельца юных морских коньков-горбунков.

Так и шло время, пока однажды к висящей над тротуаром Умной Эльзе не подошел один милый прохожий и не предупредил ее, что Ы Е обожает травить собственноручно приготовленными ядами кого ни попадя. Умная Эльза сразу же смело предположила, что японские гадости, которыми кормила ее коварная Ы Е, были отравлены. Чтобы предотвратить дальнейшее воздействие ядов на организм, Умная Эльза – воспользовавшись щедро предложенной помощью и зондами незнакомца – быстро, но тщательно сделала себе промывание желудка, и опасность отступила на второй план. Когда опасность это сделала, на первый план немедленно выступил гнев в адрес Ы Е. И стоило только Ы Е в очередной раз поднести Умной Эльзе горшочек с зельем, та сказала ей буквально следующее: