Доналд Бартелми - Возвращайтесь, доктор Калигари

— Установить раппорт с грунтом, — сказала она со своим обычным суховатым холодком, многажды усиленным в жарком блеске эдвардовско-пирожковых автоматов и таможенных деревьев. Они станцевали «гребешок», «меренгу» и «dolce far niente» [11] Восхитительное безделье (ит.). . На полосе было восхитительно: воздух густ от неописуемой витальности реактивного топлива и чувственной музыки выхлопа. На посадочные расклады опустили сумерки — да такие, которыми никогда не удостаивали Кливленд, ни до, ни после. Затем — надломленный, бессердечный смех и поспешная дорога в отель.

— Я понимаю, — сказала Нэнси. И бесстрастно глядя на нее, Бак предположил, что она и впрямь понимает, как бессовестно бы это ни звучало. Вероятно, рассуждал он, я убедил ее против своей воли. Человек из Южной Родезии зажал его в угол опасного лифта.

— Вы считаете, у вас есть право придерживаться мнений, отличных от мнения президента Кеннеди? — спросил он. — Президента вашей земли?

Но вечеринка компенсировала все это — или большую часть — любопытственным манером. Младенец на полу — Сол, — похоже, доставлял удовольствие — вероятно, против своего обыкновения. Или моего обыкновения, подумал Бак, кто знает? В гигантской салатнице крутилась пластинка Рэя Чарлза. Бак танцевал «фриссон» с женой художника Перпетуей (хотя Нэнси в одиночестве осталась в отеле).

— Меня назвали, — сказала Перпетуя, — в честь знаменитой гарнитуры, разработанной знаменитым английским дизайнером Эриком Гиллом в начале нашего века.

— Да, — спокойно ответил Бак, — я знаю этот гарнитур.

Она тихонько рассказала ему историю своего романа с ее мужем, Солом Старшим. Сладострастно они не упустили ничего. А потом в комнату вошли два приличных господина из полиции, и гости побледнели, латук, ромэн и редис — тоже, разлетелись по выходам, полузадушенным травой.

Храбрость была повсюду, кроме здесь в этот вечер, поскольку боги уже тянулись к содержимому своих мандаринских рукавов в тех желтых царствах, где и решаются подобные вещи, к добру ли, к худу. Жалкий в своей подобострастной любезности, Сол объяснил, что может скоротать время, пока гости играют в телефонные игры в кармазинных передних. Полицейские, цвет кливлендской правоохраны, согласились выпить и станцевали древние полицейские танцы правоприменения и лишения свободы. Музыка волшебным образом просочилась обратно под дырчатыми гуамскими дверями; сердце от такого зрелища истекло бы слезами.

— Эта Перпетуя, — пожаловался Сол, — ну почему она так ко мне относится? Почему лампы пригашены, а записки, что я ей посылал, возвращаются нераспечатанными, заштампованными красными печатями «почтовый сбор не уплачен»?

Однако Бак со всей серьезностью поспешил прочь.

Его вызывало воздушное судно, их несмываемые полетные планы нашептывали его имя. Он приложился щекой к заклепанному боку дерзкого «707-го». «В случае появления оранжевых и голубых языков пламени, — написал он на крыле, — высвободитесь из воздушного судна, при необходимости прорубив дыру в днище. Пускай вас не смущает ковровое покрытие; оно верблюжье и очень тонкое. Я бы предложил вам при этом встревожиться, ибо ситуация крайне тревожна. Вы находитесь в воздухе, на высоте, вероятно, 35 000 футов, снаружи — оранжевые и голубые языки пламени, а в половицах — рваная дыра». И тут еще Нэнси. Он раскрыл объятия. Она пришла к нему.

— Да.

— Мы разве не?

— Да.

— Не важно.

— Для тебя. А для меня…

— Я трачу наше время.

— А остальные?

— Мне стало стыдно.

— Это оттого, что здесь, в Кливленде.

Они вернулись вместе в наемном автомобиле. Три стоянки были заполнены избыточными толпами в мерзком настроении. Я устал, я так устал. Человек из Южной Родезии обращался к коридорным, которые слушали его слова ненависти и думали о своем.

— Но тогда, — сказал Бак, но тогда Нэнси приложила палец к его губам.

— Ты представляешься мне таким недосягаемым, таким возвышенным над прочими мужчинами, — сказала она. — Я созерцаю тебя с такой странной смесью смирения, восхищения, отмщения, любви и гордости, что еще немножко суеверия, и я стану поклоняться тебе как высшему существу.

— Да, — сказал Бак, ибо заграничный скульптор, без сомнения — баварец, запел «Можешь взять свою любовь и засунуть себе в сердце», хоть и был весь покрыт каменной крошкой и грогом. Толпа ревела: аккомпаниаторы наяривали на экзотических инструментах Кливленда — «долоре», «каландре», «крале». Тренькайте, пальчики, шустро! Дворецкие не колебались ни минуты.

— История отпустит мне грехи, — заметил Бак и принял протянутую руку с громадными сапфирами, сияющими, аки гараж. Тут к нему подтанцевала Перпетуя, ее огромные потрясающие каштановые ресницы манили.

— Где Нэнси? — спросила она и, не успел он ответить, продолжила отчет о величайшей любви всей своей экзистенции, об отношениях со своим мужем Солом. — Он забавный и утонченный, — сказала она, — добрый и злой. Вообще-то мне о нем так много нужно вам рассказать, что, боюсь, не успею до комендантского часа. Вы не против?

Бряцанье танцев в Кливленде было уже таково, что многих, не ведавших о плане, оскорбило.

— Это оскорбление Кливленду, это адское бряцанье! — сказал один; и грог полился еще неистовее. Государственный секретарь по делам эротики вылетел из Вашингтона, столицы нации, чтобы лично во всем удостовериться, и человеку из Южной Родезии спасенья не стало. Он прокрался в Кливлендский авиатерминал.

— Можно мне билет до Майами? — спросил он танцующую девушку в билетной кассе «Дельта Эйрлайнз» без особой надежды.

— В этом году на Майами ничего нет, — огрызнулась девушка.

— Как я могу с ним разговаривать в таком бедламе? — задавалась вопросом Нэнси. — Как может белая птица надежды благословить наше туманное прошлое и будущее в таком шуме? Как? Как? Как? Как? Как?

Но Сол вовремя помахал с веранды Стоянки Номер Два. Ремень он спустил на бедрах опасно низко.

— Повсюду совокупление, — прокричал он, обмахивая себе шею, — это из-за танцев! Да, это так!

Так оно и было, как ни трудно в это поверить. Симпатии оголтело свирепствовали под предосудительно алыми небесами. Мы все боялись.

— Немыслимо, немыслимо, — твердил себе Бак. — Даже среди тех, от кого никогда бы такого не ожидали!

Перпетуя мерцала ему в ухо.

— Даже среди тех, — нашептывала она, — от кого бы не ожидали… ничего.

На какой-то миг…

— Нэнси, — воскликнул Бак, — ты, наверное, самая славнющая, черт возьми, девчонка в Кливленде!

— А как же твоя жена в Техасе? — спросила Нэнси.

— Она тоже очень мила, — ответил Бак. — Вообще-то чем больше я об этом думаю, тем больше верю, что из-за таких славных девчонок, как вы с Иродиадой, и стоит жить. Жаль только, что в Америке их не так много, чтобы каждому досталось хотя бы штук по пять.