Эмиль Ажар - Страхи царя Соломона

— Ты скажешь, когда мне надо…

— Мне на работу к половине десятого. Но ты можешь остаться. Это было сказано так легко!

— Можешь переселяться ко мне насовсем. Я онемел.

— Ты меня еще не знаешь, — выговорил я наконец. — Я никогда не бываю у себя, всегда у других. Что называется, закоренелый бродяга.

— Что ж, вот и будешь теперь у меня.

Она говорила спокойно, уверенно, откусывая бутерброд. Я подумал было: должно быть, она ужасно одинока, но это, наверное, опять были мои штучки.

— А чем ты еще занимаешься, на что живешь?

— У меня есть треть такси, и еще я могу чинить что угодно. Ну, не все, но электричество, трубы, кое-какие механические приборы. Так, мелкий ремонт. Но спрос большой. Сейчас я от этого дела отошел, меня заменяет приятель. Я слишком занят у месье Соломона. В сущности, тут тоже мелкий ремонт и починка…

Алина слушала. Где-то через час я заметил, что говорю уже целый час не закрывая рта. Про голоса в любое время суток, про людей, которых мы пытаемся наладить, и т. д. И про месье Соломона, который иногда, если никого нет, сам отвечает на ночные звонки. А в экстренных случаях высылает меня прямо на дом — как с мадемуазель Корой.

— Опять-таки настройка и наладка.

Про то, как наш царь Соломон тридцать пять лет живет бобылем в отместку мадемуазель Коре за то, что она не приходила к нему, когда он во время войны сидел в подвале.

— Говорят же, что у евреев очень суровый Бог.

Про стариков, которых надо проведывать каждый день и проверять, живы ли они еще. Еще чуть-чуть — и дошел бы до старой нищенки с пустым тандемом.

— У меня есть один приятель, Чак, так вот он говорит, и, сдается мне, он прав, — что я потому все время вожусь с другими, что мне не хватает самодостаточности. Я плохо знаю, кто я такой, чего хочу и что могу сделать для себя, вот и не занимаюсь собой. Понимаешь?

— Я понимаю, что уж у этого твоего приятеля самодостаточности больше, чем надо. Ему себя вполне хватает. Чего не могу сказать о себе. Свинство, конечно, но знаешь, что я почувствовала, когда увидела тебя в первый раз?

— Что?

— Что у тебя можно много взять.

Говоря это, она встала и отвернулась — чтобы одеться, но больше от стыда за себя.

— Теперь это все твое, Алина. Все, что у меня есть. Бери!

— Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Правда, ты и так уже здесь отчасти поселился, без спроса. А теперь я сама тебя прошу. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись — это пожить какое-то время вместе. Я уже сколько раз вот так ошибалась. Может, я и хищница, но готова удовольствоваться крохами.

Она повернулась ко мне лицом, так и не успев надеть свою обычную форму — зелено-оливковые брюки с блузкой. В другом я ее никогда не видел.

— Если и на этот раз все кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя — не знаю и вообще не уверена, что могу кого-нибудь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.

— Алина…

— Что?

— Чего мы все боимся?

— Что все скоро кончится.

Я смотрел на нее, пока все не кончилось.

— Алина…

— Что?

— Теперь у меня одна ты. С другими покончено.

И тут же подумал о Жофруа де Сент-Ардалузье из мансарды.

— Кстати, у меня есть один знакомый, ему семьдесят два года, и он только что выпустил книжку из своего кармана.

— На средства автора?

— Угу. Он на нее положил всю жизнь. Нельзя ли его пригласить к тебе в лавку и устроить, знаешь, такую встречу по этому случаю, как делается, когда писатель знаменитый?

Алина посмотрела на меня с таким выражением… не то весело, не то ласково… поди разбери, когда у нее и так в глазах всегда улыбка.

— Ты хочешь ему помочь?

— Что в этом смешного?

— Я думала, ты решил больше не заниматься другими.

— Ну вот как раз напоследок.

— Чтобы подвести черту?

— Вот-вот. А то у меня неприятный осадок от этой его мансарды и своекарманной книжки. Родных у него никого нет, одни социальные работники, и он похож на Вольтера. Я как-то видел Вольтера — по телевизору показывали, так вот он на него похож. Вольтер — это же имя, а?

Алина закурила и все разглядывала меня.

— Не пойму, Жанно, то ли ты нарочно, с горя, паясничаешь, то ли таким уродился, что называется, комик милостью божьей… Я задумался.

— Может, и так. А может, заразился от царя Соломона. Или это у меня от киномании. Больше всего на свете люблю, когда кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь — и уже легче. Но, — я взял ее за руку, — это не мешает мне все чувствовать.

Она вдруг как будто чего-то испугалась. Даже вздрогнула.

— Что с тобой?

— Какой-то ветер. Повеяло как из могилы — холодом и прахом.

И тут я ее удивил. Уж так удивил! Я хорошо запомнил бессмертные стихи, кото рые месье Соломон читал мне примерно в таком же контексте, и, услышав про ветер, продекламировал:

Алина застыла, не донеся чашку кофе до рта и уставившись на меня. А я продолжал на едином дыхании:

— Твою мать! — выпалила она, и я страшно обрадовался, что в кои-то веки это сказал не я.

Я поднял палец и назидательно произнес:

— Ага!

— Где это ты набрался?

— У царя Соломона. Он иногда, от нечего делать, занимается моим образованием. На всякий случай. Говорят, есть такая школа клоунов, только я не знаю где. Может, везде. Лучше кривляться, чем кусаться. Я ему однажды сказал, что я самоучка, он сначала засмеялся, а потом смиренно заметил: все мы, все мы, в сущности, самоучки. Так самоучками и помрем, все, дорогой мой Жанно, все, хоть трижды дипломированные и приобщенные. Знаешь, Алина, «приобщенные» — это такое забавное словечко. А противоположное — «разобщенный». Я смотрел в словаре. Тот старый господин с мансарды, автор труда всей жизни, о котором я тебе говорил, некий Жофруа де Сент-Ардалузье, — вот он совсем разобщенный, живет один, у него артрит и сердце, жизнь перед ним в долгу как в шелку, а ждать компенсации неоткуда, разве что от социального обеспечения. Так что он действительно совсем разобщен. «Приобщить» значит «присоединить, причастить, сделать участником», а «разобщить» — «лишить связи, разъединить, прекратить общение». Выходит, мадемуазель Кора живет разобщенно, а месье Соломон завел телефонную службу, чтобы иметь возможность приобщиться, и даже читает брачные объявления: «обаятельная парикмахерша, 23 года». Никогда не видел, чтобы старый болван вроде него так хорохорился и так упорно желал «оставаться участником». Он, видите ли, шьет себе роскошный костюм из добротной ткани, которой сносу не будет, и нагло ходит к гадалке, чтоб она ему предсказывала будущее, как будто оно у него есть! Одно слово — воитель! Только обычные воители ведут наступление, а этот воюет отступая. Уверен, если бы ему дали сорок лет, он бы их взял. Всем бы не вредно овладеть военным искусством, как он, чтобы уметь держать оборону. Так-то, Алина!