Лора Белоиван - Маленькая хня

— Спасибо! Я его тогда в руках буду держать, ладно? Как Радзиньки угадал про мяч, спрашивается?

— Держи. Только крепко.

Я обходила машину, чтобы занять в ней свое место, и не успела ничего предпринять, когда мячик выскользнул из детских рук и поскакал наперерез машинам, а вслед за мячиком выпрыгнул из салона «Камины» Володя Ульянов.

— Я его сейчас догоню, — крикнул он.

— Стой!!!!!!!!!!!

Дальше все было ужасно. Особенно мерзкий визг тормозов.

Почти как в «Кладбище домашних животных» водитель пустой маршрутки утверждал, что неведомая сила вдавила его ногу в педаль газа, когда перед носом его автобуса невесть откуда появился мальчик. Водителя трясло. «Мальчик, мальчик!» — повторял он, как рыдающая девочка из Григоровича.

Я убрала ладони с глаз и огляделась в поисках кровавой полосы, заканчивающейся скомканным, накрытым пиджаком телом.

Если Радзиньски все знал наперед, значит, это я знала все наперед.

Ничего подобного на асфальте не лежало.

— А был ли мальчик? — спросила я потрясенного водителя.

— Вот старый пидор. — сказал он и полез за «Петром I», — уснул, сука дело, за рулем! В натуре приснилось.

А мяч действительно был самым красивым в «Мире игрушек». Черт его знает, куда он делся.

Когда тот, кто назвал себя старым пидором, покурил и уехал, я подняла с асфальта тонкую пленку полусмерти, похожую на ветошь. Она была скроена по форме человека среднего роста. В свете фар на ней, как на Плащанице, угадывалось бородатое лицо, только, конечно, без терний вокруг лба и висков. Ленин умер без мучений.

Апокалиптика напоминала о Ленине, чья пленка лежала у меня на переднем сиденье в пакете из-под мячика. Заглянув в бардачок, я убедилась, что оттуда исчезла моя бестовская компашка с Deep Purple (и зачем она им понадобилась?), и я ехала по загородной трассе в тишине до тех пор, пока не догадалась включить радио. Это было радио Fine, но крутили там Perfect Strangers с моей компашки. За этой вещью, оборвавшись посредине, последовала Space Trucking, после чего прямо в эфире прозвучало два выстрела.

Самое интересное, что в Мавзолее опять что-то лежит. Впрочем, это-то как раз и не самое интересное.

Самое интересное, что ни одна холера не замечает парадоксальной надписи на деревянном столбике, вкопанном в изголовье могилы, что на 172-м участке Лесного кладбища во Владивостоке. «В.И. Ульянов. 1870-2002 гг.», — написано там. Мало кто вообще читает надписи на сиротских деревянных столбиках, вкопанных в могилы Лесного кладбища. Ленин ведь умер круглым сиротой. К тому же почти никто уже и не помнит его настоящей фамилии.

А больше всего на свете меня интересует, куда деваются мертвые водители автобусов. Вы знаете, они действительно повсюду. Недавно я задавила двух насмерть, но они тут же встали с трассы и как ни в чем ни бывало отправились слушать радио Fine. Когда я думаю про их смерть, то даже не могу представить себе похоронную процессию.

Свадьбу автобусных водителей я представляю, а похороны — нет. А когда я думаю про их жизнь, мне мерещится Длинная цепочка маршруток, которые движутся цугом по направлению к 14-му километру. И в каждом автобусе сидят обилеченные пассажиры, а среди пассажиров — я.

— Ну и как, катер-то был? В этот раз?

— Радзиньски! Прекрати, а? Как будто не знаешь.

— Откуда! Хотя, конечно, с этот компанией проблем не бывает, насколько я понимаю.

— Правильно понимаешь,

— Ну, а все-таки?

— Много будешь знать, за тобой приедет.

— Ну, все там когда-нибудь будем!

— Стыдно тебе, Эдик! Это штамп. Где именно мы будем, спрашивается? Не подскажешь?

— Самолет вон летит, — перевел тему хитрован Радзиньски. — Московский рейс.

— Это ты по звуку определил? — съязвила я.

— По расписанию, — серьезно ответил исторический беллетрист.

Лицензию Керберу продлили со штампом «навечно».

* * *

— Слышишь, Немирович, пиэсу нам сегодня под дверь подложили.

— Какую пиэсу, Данченко?

— Да говно, как обычно. Еще и массовки столько, как они это себе представляют?

— А-а. Ну и спали ее на хер.

— Да и спалил уже.

— Вот и правильно, вот и правильно.

Даже если бы я поклялась вам и съела землю, доказывая, что ко мне приходил Михаил Афанасьевич Булгаков, вы бы все равно не поверили. Поэтому врать не стану: не приходил. Я сама приперлась. Очень уж сильно хотелось узнать, что он думает про шестой том Дунаева, да сказать, что он неправильно посчитал квартиры в доме Драмлита. Кроме того, был у меня еще один вопрос, всем вопросам вопрос, ответить на который мог только он, Булгаков.

Правдами и кривдами, где прибегая к помощи журналистского удостоверения, но чаще — благодаря своей небесной красоте и редкому обаянию, дошла я до самых нужных

инстанций. Там мне выдали абонемент на одно посещение и предупредили, что в аду сквозняки, сырость и холодрыга (а вовсе, кстати, не жара, как настаивают некоторые любители детализировать). Поэтому передачку для Михал Афанасьича — не с пустыми же руками в такую оказию! — я собрала соответствующую: две пары шерстяных носков, упаковку медицинского спирта (17 рублей флакон), пару блоков хай-лайта, новый китайский свитер и сотню экземпляров «Парламентской газеты», чтобы он делал стельки в валенки. Кстати, спирт у меня конфисковали на вахте: сказали, что передадут в местный медицинский фонд.

После шмона мне выписали пропуск, предостерегли, что здешние обитатели способны на любую пакость и дали вертухая, чтобы показывал дорогу. Несмотря на скудное освещение, я его узнала, и мне взгрустнулось: обожаемый Сергей Довлатов, одетый в ватник на голое тело, был небрит и неухожен. Шли мы долгими катакомбами, Довлатов — все время позади, изредка поправляя: нет, щас налево, нет, щас прямо. Однажды мой немногословный Вергилий споткнулся, и из кармана его ватника выпала и зазвенела бутылочка. Я ее разглядела: флакончик из конфискованных. Довлатов дальше не пошел. Он поднял флакон, открутил крышку и, поднося спирт ко рту, махнул мне свободной рукой:

— Направо, потом прямо, там ступеньки, рядом дверь. Стучать не надо, открыто.

Нужная дверь и впрямь нашлась быстро. На ней висела картина с изображением блюющего в рюмку змея и подписью «МЕДПУНКТ». Я нажала на ручку и шагнула на серую поляну, посреди которой стоял накрытый к ужину операционный стол. По поляне парами и поодиночке ходили мужчины в расстегнутых белых халатах поверх телогреек. Было прохладно, но не то чтоб мороз.

— Здравствуйте, господа, — сказала я, немного конфузясь многолюдия, — разрешите войти?

Несколько лиц повернулось в мою сторону.

— Типичный случай так называемой наглости, — промолвил один худой, — сначала вломиться без стука, а затем просить позволения войти.