Норман Мейлер - Евангелие от Сына Божия

Когда победитель схватил мое платье, я вспомнил, как однажды женщина, дотронувшись до этого одеяния, исцелилась от кровотечения. Теперь платье свисало с руки римлянина пустой, никчемной змеиной шкуркой.

Неподалеку раздался стон. С другой стороны — другой. Я взглянул на обоих воров: один был по правую руку от меня, другой — по левую. Снизу, с земли, послышался голос:

Он спас многих. Отчего же сам не спасется?

Если он Сын Божий, где его Отец? — подхватил другой.

Тут заговорил разбойник, что был справа:

— Если ты и впрямь Христос, спаси меня!

Я сказал себе: «Этот человек думает только о себе, о спасении своей жизни. Он — преступник».

Разбойник же, распятый слева, сказал совсем иное:

— Господи, вспомни меня, когда войдешь в Царство свое.

И я ответил:

— Ты сегодня же вступишь со мной в рай.

Правду ли говорю? Услышал ли он меня? Ничего этого я не знал. Голос мой был тише шепота. Но даже теперь, в час, когда я сам нуждался в помощи, я продолжал, по своему обыкновению, обещать.

Было еще утро, но землю окутывала кромешная тьма. Я стал читать про себя из Книги: «Мои кости обгорели от жара; мои внутренности кипят; моя кожа почернела на мне».

Как когда-то у Иова, лихорадочный жар моего тела сменился ознобом. Прикрытый лишь повязкой на чреслах, я дрожал.

— Поверхность бездны замерзает, — сказал я громко из наготы своей. Но ответа Господа не услышал. Когда же я произнес: — Пить, — один из солдат предложил мне уксус. Я отказался, поскольку уксус хуже жажды.

Солдат сказал:

— Что ж ты не сойдешь с креста, а, Царь иудейский?

Тут мне вспомнился стих из Второй книги Царств: «Разве не послал он меня к людям, которые сидят на стене, чтобы есть помет свой и пить мочу свою?»

Я крикнул Отцу:

— Ужели не даруешь хоть одно чудо в этот час?

Отец ответил, и вой ветра донес его ответ в самое мое ухо, заглушая боль:

Ты отвергаешь Мой суд?

Никогда, — ответил я. — Покуда дышу — никогда.

Но мучения не оставляли меня. Даже небо корчилось в муках. И боль пронзала меня точно молния. Заливала — точно лава. И я снова воззвал к Отцу:

— Одно чудо!

Если Отец не слышит, значит, я больше не Сын Божий. Как ужасно быть обычным человеком.

— Господи! — воскликнул я. — Ты оставил меня?

Ответа не было. Только эхо повторило мой крик. И тут мне привиделся райский сад, и я вспомнил слова, которые Бог обратил к Адаму: «От всякого дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь».

Пусть глас Отца моего молнией бьет в Голгофу, пусть раскатывается громом, но боль заставила меня поверить в то, во что верить нельзя.

Бог — мой Отец. Но я вынужден был спросить: так ли Он всемогущ? Подобно Еве, я жаждал познать добро и зло. Даже задаваясь вопросом о том, всемогущ ли Бог, я знал уже, как отвечу: Господь, Отец мой. — Бог. Но существуют и другие боги. Если считать, что я предал Его, что ж… Он тоже предал меня. Так понимал я теперь добро и зло. Может, поэтому и оказался на кресте?

Один из солдат взял губку и, обмакнув ее в уксус, насильно просунул меж моих губ. И глумливо захохотал.

Вкус был настолько отвратителен, что во мне вскипели остатки праведного гнева. Я возопил и взглянул в лицо римлянина.

— У меня есть молитва, — сказал он. — Я молюсь, чтобы ты был Вараввой. Я бы тебя помучил. Вымазал бы твое лицо собственным дерьмом.

И тут дьявол шепнул мне на ухо:

— Стань моим. И я покажу этому римскому громиле парочку настоящих издевательств. Нет большего удовольствия, чем месть. К тому же, — добавил он. — я сниму тебя с креста.

Искушение было велико. Однако я удержался, я не согласился. Слезы обожгли глаза, но я знал, что должен сказать дьяволу «нет». В этот миг я все и понял. Нет, не враз, но за часы, проведенные на кресте. Мой Отец делает только то. что в Его силах. Как я делал то, что было в моих силах. Потому Он — мой истинный Отец. И, как всякого отца. Его снедают горькие заботы, многие из которых имеют очень мало касательства к Его сыну. Быть может, помогая мне. Он истощил свои силы? И Ему тяжко теперь, как было мне в Гефсиманском саду?

Эта мысль, трезвящая, как сама смерть, заставила голос дьявола умолкнуть в моих ушах. И я вернулся в мир, где пребывал на кресте.

Однако боль стала стихать. Потому что я понял: не хочу умирать с проклятием на сердце. Недаром же я говорил ученикам: «Вас будут убивать, считая, что это угодно Богу». Теперь эти слова вернулись ко мне — подмогой и утешением. Я промолвил:

— Господи, они слепы. Пустыми пришли они в мир, пустыми и покинут его. Пока же они пьяны. Прости их. Они не ведают, что творят.

Сила жизни оставила меня и вошла в дух. Я успел только сказать:

— Кончено.

И умер.

Я действительно умер прежде, чем тело мое проткнули копьем. Кровь и вода излились из моего бока, и утро кончилось. Я увидел белое сияние, райское сияние, но — в далекой дали. Напоследок мне привиделись лица бедняков, прекрасные лица, и во мне зародилась надежда, что за них-то я и умер на кресте. И то, что скажут завтра мои последователи, правда.

Те, кому довелось знать меня при жизни, успели написать множество богоугодных, благочестивых воспоминаний. Те, кто не знали меня вовсе, написали евангелия. (Кстати, еще более благочестивые.) Эти, позднейшие, авторы — называли их теперь «христиане» — слышали о моих скитаниях от предков. И сильно дополнили их рассказы. Одни присочинили ангелов, круживших возле моего тела после смерти; другие придумали молнию, ударившую в тот день в главные ворота Большого храма. Им привиделось, что раскалывались утесы, разверзались гробницы. Якобы, когда из моих запястий и лодыжек вытащили штыри и положили меня на землю, она содрогнулась. Кто-то придумал даже, будто пророки восстали из мертвых и являлись многим жителям священного города. И тогда-то люди сказали: «То был воистину Сын Божий».

Многие из бывших возле меня оказались склонны к преувеличениям. И ни один не верил в Сына и Отца настолько, чтобы просто написать правду, которая, как вы убедились, достаточна сама по себе. Поэтому я, подобно Даниилу, хочу запечатать это евангелие в надежде, что оно и останется единственной непреложной правдой — навеки.

Но нет. Пока не могу. Я должен еще сказать о том, что случилось после моей смерти. До меня дошло множество историй, и все они далеки от правды. Совпадает лишь одно: я действительно воскрес на третий день. Но дальше мои ученики дали волю воображению. Когда человек видит чудо, Сатана непременно проникает в его рассказ и умножает это чудо стократ.

Правда же такова: в день моей смерти один богатый человек из числа моих последователей по имени Иосиф Аримафейский тайно посетил Понтия Пилата и попросил разрешения забрать мое тело. Пилат, получив от него круглую сумму, согласился. После чего Иосиф вместе с Никодимом стали готовить тело, бывшее некогда моим, к погребению. Они принесли состав из смирны и алоэ, до пятидесяти литров весом, омыли меня и обвили пеленами с благовониями. Так у нас, евреев, принято обряжать мертвых. Неподалеку от места, где меня распяли, был сад с недавно выбитым в скале склепом. Иосиф Аримафейский предназначал это место для себя. Но теперь, из уважения, решил положить здесь меня.