Захар Прилепин - Революция (сборник)

Новейшая история учит нас, что Революция рождена в XVII веке, скажем, в районе Англии, но полновластно пришла она в мир и закружила здесь после известных французских событий сначала 1789-го, затем июля 1830-го и, в наибольшей степени, 1848 года.

Следом отшумели свое и немцы, и персы, и турки, но пополам мир расколола и перекрасила в красное (красное в русском языке – красивое) русская Революция.

Социальные и политические революции рано приобрели новые цвета как революции национально-освободительные: недаром, к примеру, Байрона так влекло в жаждущую свободы, уже тогда, в XIX веке, революционную Грецию.

И в веке XX национальные революции становились социальными (читай – социалистическими) лишь в силу причин вторичных: так уж сложилось. Первичным было право нации на волю, на счастье – здесь и сейчас, при жизни, на правах жаркой юности. Латинская Америка – яркая и танцующая в глазах, как тропический цветок, – тому порукой.

Массовая, поголовная и всеохватная жажда свободы – вот повод для всякой Революции. Свободы как справедливости, свободы как общего праздника.

То, что верхи не могут управлять по-старому, а низы по-старому жить не хотят – тоже важно, но это уже во-вторых: все эти классы и формации. Во-первых – то, что горлом идет поэзия и музыка. Здесь таится главная и громокипящая причина всякого переворота.

Сколько бы крови и ужаса ни приносили революции (а они приносили и кровь, и ужас и еще принесут, будь они прокляты) – жажда к ним неистребима: как жажда к воде, как жажда к деторождению, как жажда к Царству Божию на земле. И сколько бы ни твердили им, нам, всем необузданным и шальным, что «…проходили это уже, проходили! и знаем, чем всё это кончилось!..» – всё равно люди неизбежно будут стремиться это пройти, и еще раз пройти.

Влечет и манит потому что.

Так входит всякий ребенок под великолепным дождем в лужу, чтобы потом сладострастно болеть гриппом . Так входит всякий юноша в женщину, чтобы потом сладострастно страдать одиночеством . Так входит всякая продолжающая жизнь нация в свое новое бытие.

Только так.

Всерьез революционная литература родилась, естественно, во Франции – законодатели мод, никуда не деться.

Уже после французских революционных эксцессов, в ходе которых французская нация была откровенно уполовинена, стало ясно, чем всё это заканчивается, но никто ничему учиться не захотел. И это в первую голову касается вовсе не революционеров, земля им пухом и небо сияющим мрамором, а тех, против кого они вовеки будут идти: лишающих человека чувства свободы, чувства справедливости, чувства праздника, чувства поэзии и победы.

Началось всё с самого народного искусства – с театра. Во Франции уже в первую Революцию были и контрреволюционные драматурги – скажем, Карбон де Фленс, и революционные – скажем, Фабр д`Эглантин.

В те же годы о Революции – писчим философским пером – начали рассуждать и медленно спорить скучные англичане; у них есть чему поучиться до сих пор. В «Размышлениях о Французской революции» Эдмунда Берка, вышедших под занавес XVIII века, буйные трудящиеся именуются «стадом свиней» – о, как мало некоторые схожие с ним изменились за двести с лишним лет! Шотландец Роберт Бернс в «Дереве свободы» и англичанин Уильям Блейк в поэме «Французская революция» восславляли разрушение Бастилии и низвержение Бурбонов; но так как фейерверки и новые кровавые реки Революций вновь ожили во Франции – французам снова досталось первое право говорить об этом.

Поэзия, пьесы, романы Виктора Гюго. Проза Леона Кладеля… Анатоль Франс, воспринявший с очевидным содроганием якобинский террор и вместе с тем с пониманием саму Революцию. Ромен Роллан, обуреваемый революционными страстями и написавший целый цикл пьес – «Театр революции». И так далее, и так далее, многие и многие имена…

Восторгом Революции и ужасом Революции питались стаи европейских философов и поэтов, всякий жаждал ухватиться за полу призрака, бродящего по Европе; но удалось это именно в России.

Про русскую Революцию мы еще помним; про русскую революционную литературу – уже гораздо меньше. Литература эта, равно как и сама Революция, была и гениальна, и безобразна, иногда хороводила тысячами красок, а порой неожиданно становилась бесцветной и монотонной.

Мы вправе не любить эту литературу; но забыть ее мы не вправе.

Имена и Максима Горького, и Владимира Маяковского были опоэтизированы на всех континентах и произносились молитвенно, радостно, истово – оттого что сами эти имена были отзвуком и восторгом Революции.

Революция в русской литературе началась с поэтического слова: с поэмы Александра Блока «Двенадцать», поэмы Сергея Есенина «Товарищ», поэмы Велимира Хлебникова «Ночь перед Советами», с бурливого поэтического многоголосья.

Случайно или не случайно, Россия тем самым задала тон всему веку. В нем уместились десятки Революций: да, успешных и, да, гораздо чаще неуспешных, – но большинство из них отзывались в сердцах человеческих в первую очередь словом поэтическим.

В этом есть смысл и есть закономерность: о войне пишут суровую прозу, о Революции – в первую очередь – стихи; порой стихи, переходящие в прозу, порой прозу, переходящую в поэзию. Потому что – праздник. Хочется рифм и музыки.

Даже Соединенные Штаты Америки, избежавшие собственной Революции и ставшие поперек пути у Революций во многих странах, – даже они дали целую плеяду диких поэтов, бунтарей и «леваков». И какой парадокс! – звезднополосатое заокеанье так долго (и лживо) печалилось по поводу русской литературной эмиграции – оставившей печальных русских советских читателей без многих славных имен – и одновременно с этим в самих Штатах позарастали еще при жизни травой забвения их собственные поэты: социалист Карл Сэнберг и профессиональный революционер Артуро Джованнити, коммунист Майкл Голд и русофил Стивен Винсент Бене…

Зато расцвет поэзии, накрепко, а порой и смертельно связанный со сложившимися или несложившимися Революциями, случился и в Чили, и в Греции, и в Никарагуа, и в Турции, и на Кубе…

Пабло Неруда. Назым Хикмет. Сесар Вальехо. Эрнесто Карденаль. Самые их имена в Революции расплавлены и растворены.

Безусловными «леваками», друзьями Фиделя и Че, и той, уже уплывшей в небытие Советской России, были, впрочем, и все (за исключением разве что Борхеса) именитые латиноамериканцы, взорвавшие прозу минувшего столетия – и Астуриас, и Маркес (мало кто теперь помнит его эссе о Советах «СССР: 22 400 000 кв. км – и ни одной рекламы кока-колы», и Кортасар (в числе прочего увековечивший друга Че в новелле «Воссоединение»). И даже Варгас Льоса – литератор хоть и не социальный, но бунтарь априори, потому что – художник.