Ян Отченашек - Ромео, Джульетта и тьма

— Павел…

Он очнулся. Вокруг — все те же четыре стены.

— Что?..

С минуту она колеблется, подыскивая слова.

У тебя… была… девушка? Юноша приподнялся на локтях.

Как? Имел ли я…

Да… — Эстер совсем растерялась. — Я об этом… Павел помолчал, неприятно пораженный вопросом.

Он не ожидал его. Словно холодной водой облила. Он упрямо уставился в потолок. Запинаясь, признался просто и неохотно:

— Нет.

И тут же повернулся к ней;

Почему ты спрашиваешь?

Просто так. Я рада.

Почему?

Не знаю. Я правда очень рада.

Эстер тихонько засмеялась, подняла голову с его плеча, взяла его лицо в свои ладони и тихонько дотронулась до него губами. Потом забралась под его руку, устраиваясь поудобней, свернулась как котенок. И облегченно вздохнула.

— А ты?

Девушка не расслышала его слов, погруженная в свои мысли. Ее молчание больно отозвалось в его сердце. Он резко двинулся, невольно оттолкнув ее от себя.

— А ты?

Она взглянула удивленно.

Я? Тоже нет. Ты думал…

Ничего я не думал!

Но ты тоже рад, правда?

Конечно, — признался он и вздохнул.

— А ты об этом думал?

— Не особенно. Меня это не интересовало… Хотя, если по-честному, — да! Я думал об этом.

— И обо мне?

Павел судорожно вздохнул, мучимый стыдом и непонятным страхом.

— И о тебе! Ты сердишься?

— Почему? Ведь я люблю тебя. И хотела бы отдать тебе все, что у меня есть.

Ты хорошая, — сказал он растроганно.

Нет. Я этого боюсь…

Не бойся. Я никогда не обижу тебя… И если…

— Я знаю. Понимаешь, я сначала была обыкновенной девчонкой, нескладным подростком, подруги звали меня

Эста. А потом я выросла, и вдруг оказалось, что я не как все — я еврейка. Будто я стала совсем другой. Почему? Мне запретили встречаться с арийцами. Знаешь, Павел, а ведь ты, собственно говоря, тоже ариец.

Она рассмеялась и пальцами забралась в его волосы.

Не мели чепухи, — заворчал он, стараясь освободиться, хотя на самом деле ему было приятно.

Нет, буду! Я люблю твои волосы! Мне вдруг все стало казаться смешным. Мне сегодня хочется смеяться. Что было потом? Потом все случилось само собой, я здесь и не виновата, что люблю вас, ариец! Правда… не виновата…

— Не зли меня!

Какая-то новая идея пришла ей в голову.

Послушай, ты умеешь танцевать?

Что это вдруг? Умею… кое-как. Ходил на танцы.

А мне было нельзя. У меня было такое красивое платье, но маме пришлось перешить его. Танцевать меня учил папа.

Меня танцы не очень занимали. Это для пижонов— взбить кок, расфуфыриться. Перед «Беседой» наши все удирали. И я тоже.. [5] «Беседа» — чешский танец

А я страшно любила танцевать.

Где же вы танцевали? — спросил он недоверчиво.

— Дома, конечно, в комнате. Опустим затемнение, чтобы нас никто не видел и не слышал. Мама сядет за рояль, начнет играть вальс, а папа учит меня. Раз, два, три, тата-та-тата-та. Он замечательно танцевал, и я быстро научилась. Это так легко. Давай потанцуем?

— С ума сошла! — Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.

— Мне так хочется, Павел, — умоляла она, полная не понятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. — Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?

Прежде чем Павел опомнился, она повернула ключ в дверях, проскользнула в темную мастерскую и зажгла там свет. Павел ужаснулся:

— Гаси скорей, ради бога! Не затемнено! Гаси!

Павел включил приемник, тщетно пытаясь найти танцевальную музыку. Среди хрипов и треска слышались лишь траурные фанфары и дробь барабана. Репортаж. Мертвого гаулейтера перевозят из больницы на Град.

Мороз пробежал по коже, Павел быстро выключил радио.

Но, обернувшись, не смог удержаться от смеха. В дверях стояла Эстер; она стащила с манекена не дошитый пиджак с приметанными рукавами и надела на себя. Пиджак был велик, маленькие руки утонули в рукавах, подбитые ватой плечи опустились, пиджак висел ниже колен. Павел всплеснул руками.

— Ох, держите меня! Что ты напялила?

— Я тебе не нравлюсь? — расхохоталась она счастливым смехом. Галантными па менуэта она приблизилась к нему и остановилась с глубоким поклоном:

— Смею надеяться на следующий танец, милорд?

— Да, миледи, — поддержал игру Павел, приняв чопорный вид. — Но программу танцев я, к сожалению, забыл дома на рояле, так что музыки не будет!

Он снял с нее смешной пиджак, неловко подхватил ее и начал тихонько насвистывать какой-то вальсик, запомнившийся ему еще с тех времен, когда он ходил на танцы:

— М-тата, м-тата…

Они закружились между кушеткой и столиком, захваченные этой игрой в жизнь. Став вдруг серьезными, они танцевали, а широкая тень двух фигур скользила по стенам, карабкалась на потолок, трепетала, ломаясь в углах. Свет и тень, кружась, падали на их лица. Эстер показалась вдруг Павлу совсем иной. Она танцевала, откинув назад голову, опустив ресницы, губы ее слегка приоткрылись. Она стала гибкой, податливой, хрупкой, бесплотно легкой в ритме движения, словно снежинка, словно дыханье.

Павел споткнулся о ее чемоданчик и потерял равновесие. Девушка выскользнула из его рук и упала на диван. И сам он тоже рухнул рядом. Оба расхохотались. Павел запустил руки в ее волосы.

Давай! Давай еще покружимся!

Наверное, мы сошли с ума! Смех умолк.

Эстер!

Да?..

Он не узнавал ее глаз. Они горели лихорадочным огнем. Павел смотрел в них, захваченный их сияньем, дыхание у него перехватило.

Эстер вдруг резко обняла его. Прижала к себе с неожиданной силой, прильнула губами к его рту.

Павел невольно закрыл глаза, боясь шевельнуться.

— Ты мой… — услыхал он сквозь туман шепот, — мой… Никогда не оставляй меня… Павел! Мне хочется спрятаться с тобой от всего…

Он прижал ее к себе. Пожар охватил их обоих, помутил сознание. Все исчезло, осталась лишь она, средоточие всего на свете. Это было подобно полету. Водовороту. Он ласкал ее лицо с суровой нежностью, ослепленный новым чувством. О сердце! Оно билось, как мощный колокол. А ее дыханье! Оно овевало разгоряченное лицо, шевелило волосы на висках. И лишь когда Павел прижал губы к ее груди, Эстер, сопротивляясь, выгнулась всем телом.

— Нет, Павел, умоляю… Нет! Не сегодня… Павел… Не смотри так… Послушай! Умоляю…

Он отпустил ее, заметив слезы на глазах. Он начинал приходить в себя. Все ушло, наступил отлив, мгновенный отлив. Напряжение уходило, оставляя лишь стыдливый трепет, горячую тоску. Он вдруг показался себе опустошенным, одиноким, расстояние между ними все увеличивалось. Ему хотелось плакать.