Борис Евсеев - Романчик

«Он будет сидеть на лошади, и ты сразу его увидишь, – сказал кто-то твоим, но все ж таки и отличающимся от твоего голосом. – Седло, бархат, вальтрап, синие и черные полосы, золото, галуны. Лошадь будет ступать как никогда уверенно. Очень уверенно, очень! Солнышко, тучки – то ли осень, то ли весна… Но всю эту лирику – побоку! Главное – он на лошади! Ветерок, облачка-барашки над табачной дукатовской фабрикой, тишина, безмолвие».

Тут же, словам вослед, побежала дымящая по краю, словно кто-то жег ее спичками, пленочка. Ты увидел картинку парада.

Парад шел по набережной: с востока Москвы на запад. Съезжая на чем-то очень удобном (кинематографическая тележка? автокар?) по Народной улице на эту самую набережную, прямиком к поплавку-ресторану «Прибой», ты едва не врезался с налёту в конный полк.

Полк шагом, бесшумно-медленно двигался в сторону Кремля. Самого Кремля видно, однако, не было. Хотя с этого места он вполне мог быть и виден. Но поразило тебя не отсутствие башен со звездами. Поразили лица всадников. Лица были с глазами, но глаза не имели зрачков! Мытые лошади – саврасые, гнедые, а чаще с вороным отливом – шли ровно, густо.

Когда половина конного полка уже прошла, показались вскинутые, но покуда молчащие трубы, показались штандарты и тулумбасы. И ты увидел: в середину полка затесались какие-то две платформы с пушечками на задках. Платформы голосами, в этой полуяви гомонившими, были тотчас названы «лафетами».

В середине полка ехал Юрий Владимирович Андропов. Он был в генеральских штанах и военной фуражечке. Но при этом – в расстегнутой дубленке и в остроносых туфлях на босу ногу. Вид у Андропова был ошеломленный. Словно его только что выдернули из постели, не дали как следует одеться, напялили первое, что под руку попалось, – и в седло!

– Юрий Вениаминович, – позвал его кто-то тонким голосом со стороны табачной фабрики.

Андропов озирнулся на зов, и тут же его словно невидимым подъемным краном вывернуло из седла. Некрасиво и раскорячисто упал он с вороной лошади на асфальт. Секунду-другую Андропов лежал на асфальте набережной бездвижно. Чуть шевелилась свободная, будто в ней не было ноги, генеральская штанина с лампасом. Полежав, Юрий Владимирович крупно вздрогнул, и все вокруг пришло в движение.

Конные и пешие, солдаты-маршалы-офицеры, потаскушки и просто бляди, да и всякий зевачий люд – заметушились вокруг. Полк остановил движение. Застыли лафеты. И тогда из невидимой дальней башни изошел луч. Черно-золотой, прерывистый. Словно трассирующей пулей, луч прочертил пространство от центра Москвы до цыганского поплавка-ресторана и кольнул распростертого на земле Андропова в сонную артерию. И тогда изо рта у лежащего на асфальте вылетело несколько галок, или по-южнорусски – гав. Гавы эти вмиг разлетелись в стороны. Большинство – в Замоскворечье, а одна на черно-серых крылышках спикировала на Таганку.

Никто этих гав не видел. А ты видел! И они показались тебе душой упавшего, душой разбившейся на черно-серые, пушистые и теперь уже безвредные комочки.

Суета над телом продолжалась. Кони нервно переступали ногами на месте, было на набережной тесно, людно, и лишь твоя собственная, не имеющая ко всему этому отношения жизнь шаталась близ полка неприкаянно!

«Только ты, моя жизнь, выскочившая на минуту из тела и вмиг добежавшая от ворот Иерусалима до римских, осыпающихся мелкими камнями ворот и возвратившаяся на московскую набережную, печалилась о том, что будет…»

– Так что будем делать? – еще раз спросила так и не заснувшая О-Ё-Ёй. Все это время, пока внутри меня потрескивал «легкий кинематограф прозы», она – я чувствовал это и локтем, и спиной – не шевелилась.

– З-з-запишем сон про Андропова, – чуть заикаясь, сказал я.

– Сон? Ты же не спал. Сам с собой разговариваешь, а потом жалуешься, что тебя никто не понимает.

– Андропову – конец! Его на лафете повезут. Правда, когда – не знаю. Давай про его конец запишем!

– Про какой еще конец? – прыснула О-Ё-Ёй смехом человека, вдруг догадавшегося: перед ним пьяный. – Он же пока еще ничего не начинал. Ты что, уже успел набраться? Где? В общаге?

– Я был в институте. У меня отобрали Витачека.

– А что… давно пора! – не очень веря в отъем скрипки, усмехнулась О-Ё-Ёй. Но, глянув на мой опущенный нос и отвисшие губы, поправилась: – Давно пора тебе рассказик про скрипку закончить. А то несешь ерунду всякую…

– Хрен с ними, с рассказами! Перелезай ко мне поближе. Меня ведь еще из общаги выселили!

Все, что было в том времени тайного, – тайным осталось.

Все, о чем надо до поры умолчать, – колом воткну себе в горло.

Все, что было невыразимого, – невыразимым останется.

Все, что было выразимо, – отвердело на дне стаканов.

Никто не говорит о том времени правды.

Ни те, что бредут сейчас мимо Стены Плача в Иерусалиме, ни те, что обрызгивают мочой белые стены в Афинах, ни резиновые теннисистки из Чехии, ни дешевые флейтистки из Монреаля.

Никому не нужны тайные дуновения осени 73-го года.

– Что за вихрь прошел тогда, в сентябре, над землей?

– Не знаем, не ведаем.

– Что за сор унесся по набережной от цыганского ресторана «Прибой»?

– Не ведаем, не узнаем.

– Что за туфли были на упавшем с коня?

– Не помним.

– Что за дрожь охватила улицы Таганки и Замоскворечья? Что за оторопь прошла ровно за двенадцать лет до окончания земных сроков упавшего?

– Не знаем, не знаем, не ведаем!

– А может это оторопью пробежало предчувствие безуспешности всех правлений, что будут после Андропчика? Безуспешности – до той поры, пока не встанет на четыре плюс восемь лет над Россией воительница-женщина?

– Не знаем, не ведаем. Нет.

Никто не говорит о том времени правды, потому что ее не знает. Не скажу этой правды и я. Потому что правда не в нашей истории, а в тех, кто эту историю собой под завязочку набивает: в людях и в судьбах, в поворотах колена и в скрипе шейных позвонков, в наклоне походки каждого из ста пятидесяти миллионов соотечественников. Эту, другую историю, полную и всеохватную историю человеков, звучащую разом, как громадный оркестр, может слышать только Бог. И поэтому я, с жалкими поисками общей для всех истины момента (а она есть, есть!), умолкаю. Только частности! Одни детали! Некоторые подробности – и баста!

Вот одна из подробностей, один из мотивчиков прозы.

Смысл осени 1973 года был не в борьбе с диссидентством и не в тайном сопротивлении действиям коммунистического правительства (хоть оно этого и заслуживало).

Смысл был не в резких и во многом справедливых высказываниях Сахарова и Солженицына.