Борис Евсеев - Романчик

И здесь ты не выдержал и стал глушить Авиков голос кашлем, стал забивать себе рот кулаком. Но вырубить собственный мозг, вступивший в перепалку с мозгом чужим, было нельзя.

Все в тебе выло: «Ироды! Тошно-о-о! Звуку! Звуку! Настоящей, не мнимой, прозы! Потом – картин! Потом сразу – бабу! И тут же – бабу вон! Опять прозы – незаузданной, свободной! Не обманной, не клановой! Жую я во рту вашу „публициську“! Художества! Верховенства прозы!..»

Вот после этих-то криков и вспыхивал в тебе безответно-непостижимый вопрос. Ты спрашивал себя:

– Что сказано?

Что сказано, что написано за последние тридцать лет такого, что оправдало бы, даже «отмазало» (так и прет на язык это гадкое, но сейчас – единственно возможное слово) нас перед Высшей Правдой?

А ничего, собственно. То есть сказанного-то – море. Но сказано это в голой публицистике, в трескучих телеобращениях, в партийных программках и лозунгах, в умышленной , самим себе заказанной прозе. А проницания мира художеством, проницания словом вечным, не устным, письменным – все эти годы почти не было!

Тридцать! Может, даже и сорок лет впустую! Не то надо было писать. Не то и делать. А что именно – теперь не скажешь. Время письма (за которым только и возможно настоящее действие) – упущено. Время – выпущено из рук. Время – просрочено. По ложному пути вели нас ложные «пророки»!

Мы заблудились: Экклезиаст – блуждающий огонек Библии – ведет и не выведет нас.

Мы заблудились: Экклезиастэс – казахстанский грек со шнобелем – ведет и не выведет нас.

Мы заблудились: звук скрипки Витачека – сыроватый и глубокий – ведет и не выведет нас.

Мы заблудились: лесник Титка из поганого места – ведет и не выведет нас!

Тут же вспомнился трясущийся мужичок в доме на Ордынке. Вспомнилась и его фраза, показавшаяся тогда всем – и тебе, и Мите, и Авику – дикой: «Даже дурной правитель – лучше ложных пророков…»

Не спасало от этих внутренних криков и то, что некоторые выступавшие в Доме зарубежья – к примеру дама богатырского роста – ни в какой костер веточек подбрасывать ни за что не стали бы, никого к пропасти не волокли.

Но таких «не подбрасывавших» было мало. Тогда они были слабосильны. Теперь – слепы от старости или от ощущения неправедности своей жизни. А вокруг них – ребята 40—50 лет: с поросячьими щечками, с короткими шеями, с модными, едва проступающими на щеках бородками. Ребята, тогда готовившие свою комсомольскую мошну для денег, сейчас – души для продажи. Ребята, ничему не удивляющиеся, хавающие все подряд: социализм, капитализм, глобализм, антиглобализм, деревенщиков, производственников, маринистов, утопистов… Они и здесь, в этой «библиотеке стилей», были на литературном посту!

Ты тут же вспомнил о старых приятелях, музыкантах. Хотел ухватиться, как за соломинку, за них. Однако они тоже ничего в жизни теперешней не определяли. С музыкой у них все было в порядке. А вот с головой и нутром – не очень…

Ты судорожно вскочил, кинулся вниз, в буфет.

Буфет, однако, еще не работал. Ждали окончания торжества.

Тогда ты вышел на Нижнюю Радищевскую улицу и, перейдя проезжую часть, зашел в какой-то бар, чуть недошедший до невидимой стены, которая отгораживала театр от всеми теперь забытого ресторана «Кама».

Бокал нездешнего, сонно-липучего пойла заглушил на миг крики и шепоты, затуманил комсомольско-риэлторские лица, стер эмаль с новых и старых значочков на лацканах. В уши словно налили воды, все стало «по фигу», «по барабану»…

И в это время заиграла скрипка.

Это был не Витачек и даже не какой-нибудь полуфабричный «тиролец». Это была механическая электроскрипка.

Скрипка являла собой серо-слоновую пластмассовую восьмерку с обширными дырками вместо дек. От одной из обечаек ее отходил в бок игривый завиток. Едва переставляя пальцы и косо елозя сразу по всем четырем струнам смычком, скрипач на просцениуме пытался сыграть убойную главную тему из 24-го каприса Паганини. Играл на скрипке явно какой-то гитарист или домрист. Он держал скрипку так, как ее никогда не держат: подбородок прижимал инструмент с правой стороны, а не с левой, большой палец левой руки не охватывал нежно шейку, а норовил все время перепрыгнуть к остальным четырем пальцам.

Но основной ритм каприса домрист выдерживал. Для того чтобы это подчеркнуть, он стучал об пол правой ногой.

– Дай сюда, – сказал ты домристу и дернул его за полу пиджачка. – Дай!

Домрист испугался и отдал инструмент.

Ты не играл на скрипке больше двадцати лет. Вся горечь и все обиды этих двадцати лет брызнули вмиг из-под пальцев. Ты сыграл основную тему 24-го каприса – и она получилась. Ты сыграл первую вариацию – и она тоже вышла. Тогда ты заскочил чуть вперед и стал играть аккордовую вариацию. Аккорды на механической скрипке звучали хуже, но они тоже звучали!

– Хватит. Отдай, – домрист потянул скрипку к себе.

Ты не хотел отдавать скрипку, и от этого звук ее становился всё хуже. Первые минуты упоения собственной игрой прошли. Ты услышал все противные вибрации и все гадкие обертоны механического инструмента.

– Хватит, кончай! – заерепенился вдруг домрист сильней.

Он почти отнял у тебя скрипку. И тогда ты стал инструмент ломать. Ты не хотел, чтобы под пальцами домриста, плохо попадающими по заданным позициям, звучала даже и механическая скрипка. Ты ломал – скрипка не поддавалась.

И тогда ты укусил ее. Укусил раз, другой, третий.

Хрустнул игривый завиток, сломался один из колков. Сломался и один из твоих зубов.

– Инвентарь портют! – крикнул кто-то над самым ухом.

Ты получил удар сзади в шею, потом в живот, потом в подбородок. Очнулся – уже на полу.

– …да это ж – из ресторана «Прибой». Слышь, мужик? Ты из «Прибоя»?

– Да, – ответил ты покорно.

– Ну ясно. Перебрал. Ладно, мужик, мы тебя больше бить не будем. Играл ты классно. А ломать-то зачем?

– Отпусти его, Гунявый, пусть идет…

– Ага… (это заныл домрист). А скрипку с меня спросят? Да?

– Че он там тебе сломал? Че, сильно?

– Не, колок только…

– Все, мужик, иди. Лабай в своем «Прибое».

– Давай его порвем, Гуня! Он не только колок – он мне смычок попортил!

– Пусть валит. Нервишки у него, что ли… Вишь, седой, а на музыку западает… Может, еще когда зайдет, сыграет. Не все ж тебя, козла, слушать.

Ты умыл в туалете разбитую сопатку и, поеживаясь в тонком свитере, пошел через улицу назад, в Дом русского зарубежья.

В Доме пить уже кончали. Твоего отсутствия никто особенно не заметил. Снятый во время торжественной части пиджак все так же висел на одном из стульев.

– А, вот он! – крикнул из дальнего угла кто-то из знакомых, и крик его тотчас утонул в постукивающих ритмом и кровью ушных твоих раковинах…