Борис Евсеев - Романчик

Обалдев от таких разговоров окончательно, с горечью во рту и печалью в голове я уснул.

Наутро, ни свет ни заря, Авик растолкал меня и поволок прощаться с О-Ё-Ёй.

– Ты, может, ее никогда больше и не увидишь, – радостно сообщил Авик. – Но для великого дела женщину бросить не жалко.

Словно что-то предчувствуя, О-Ё-Ёй встретила нас в сторожке неласково. А когда услыхала про Уфу – совсем разнервничалась:

– Какая такая Уфа! Если уж ты куда-то там собрался, то не надо врать!

– Он может и совсем не вернуться, – с прямотой бывалого разведчика, уходящего за линию фронта, высказался Авик.

– Ах вот оно что… Ну так убирайся совсем! Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было! И не воображай, что я от своих слов откажусь! Не думай даже!..

В Уфе нам не повезло. Не повезло сразу, не стало везти и потом.

Наверное, это произошло потому, что мы с Авиком были хреновые архивисты, никуда не годные исследователи родной истории. Мы и начали не с архива, а с осмотра реки Белой и памятника Салавату Юлаеву.

– Похож, – сказал Авик.

– Кто на кого?

– Ульянов-Ленин на Салавата. И вообще: даром все это наворачивают.

– Что наворачивают, Авик?

– Ну, говорят, будто коммунизм к нам из Европы в посылке прислали. Чушь! Наш коммунизм – это красный ислам.

– Брось ерундить, Авик.

– Точно, точно! Но это и хорошо. Может, мы через этот самый красный ислам к христианству-то и вернемся. И еще куда надо вернемся.

– А куда нам надо?

– Да все туда же. В настоящую империю. И… – Не докончив фразы, Авик сказал: – Сейчас я предупрежу свою знакомую по телефону, а потом сходим в пивбар, глотнем уфимского пива.

Через час, на подходе к бару, который на самом деле звался «Пельменной-котлетной», Авик неожиданно сказал:

– В архиве мы обязаны найти не только свидетельство о погребении, но и еще кое-что. Ты, конечно, не знаешь, что в двадцать втором году это твое чучело целый пароход приват-доцентов и прочих деятелей за бугор выслало. «Обер-бургомистр Хакен» пароход назывался.

– Что-то Куницын говорил на последней лекции.

– Твой Куницын простой, а хитрый. Он-то здесь останется. Всех за нос проведет – и партийных, и гэбэшников. И ничего ему, как всегда, не будет. Но есть и похитрей его. Это те, что на Запад собираются. Они-то – чтобы их скорей отсюда выперли – посильней Куницына шуметь будут. Новый «пароход» ладить будут. Так что ты в эту самую Жуковку – ни ногой!

– Да я и хотел только самиздат наш показать… И сказать: не все одни беды в России. Не все вокруг – лагеря да помойки… Понимаешь, Авик: Россия – это же хорошо выделанная скрипка! Только играют на ней всякие козлы. Им-то наперекор я и хочу на скрипке внутренней играть: провел по струнам – не смычком, верным словом – она и заиграла. Потому и в Жуковку ездил…

– Дурак! Молчи!

Я замолчал.

– Ты не понимаешь, – зашептал мне в ухо Авик, потому что мы уже входили в «Пельменно-котлетную», – поэтому должен молчать! Там, в Жуковке, расклад феноменальный! А ты всякую ерунду про скрипку мелешь… Никто этого еще не просек, а я просек! Понимаешь: Ростропович – это Цвигун!

– Кто такой Цвигун?

– Дурак! Генерал Цвигун – это вербовка. Это, это его прямая специальность! Здесь он крупный специалист. А вовсе не в кино, которое консультирует, и не в музыке, которую опекает… Ну а раз есть объект – Ростропович – и есть вербовщик – Цвигун, – тогда… тогда… значит, между ними должны произойти какие-то действия! Или Цвигун Ростроповича вместе с его гостем вербанет… или – наоборот! Как бы эти двое сами Цвигуна не вербанули! Такое бывало. И сейчас как бы не тот самый случай!

– Не понял, – сказал я, собираясь встать горой за знаменитого виолончелиста и его смелого гостя-заговорщика. – Жуковка-то здесь причем?

– Не понял, потому что музыка тебе все мозги проела. Не соображаешь уже. Единство действия всегда, ёханды-блоханды, зависит от единства места! А Цвигун – он там совсем рядом обретается… Потерянный ты для аналитической мысли человек! – громко сказал Авик, и мы вошли в «Пельменно-котлетную».

В котлетной, тоскуя о своей музыкальной тупости, я напился.

Произошло это до омерзения легко и до обалдения быстро. Выпил я, в общем, немного. Но, видно, водочка, которую подносил и подносил нам какой-то балабол с лакейскими баками и тяжким, ходящим вверх-вниз наподобие лифта кадыком, была с нефтью. Да и пиво было – не очень.

Я напился и принимать участие в разговоре перестал. Хотя и чувствовал: разговор этот мне жутко интересен! Я все пытался вмешаться, перебить Авика. Но перебить ни его, ни балабола с лакейскими баками не было никакой возможности: они шептались и кричали, кричали и спорили и начинали уже тихо рвать на груди друг у друга рубашечки…

Тогда я упал головой в стол и уснул. Снился мне пароход «Обер-бургомистр Хакен». Маленький пароходик пыхтел, дымил огромной трубой и все никак не мог отвалить от берега, к которому его прижимали коричневатые звенящие волны.

Очнулся я на узкой койке, под синей простыней. Оглядевшись, с ужасом понял: я в больнице или в какой-то военной медсанчасти.

Рядом в строгом порядке лежали затянутые простынями под горло бородатые и безбородые мужики. Все они спали.

Вскоре наступило прояснение: вошел милиционер в накинутом на плечи докторском белом халате.

– Так. Приходим в себя, значит, – сказал он бодро-весело.

– Вы кто? – спросил я, накипая возмущением.

– Старший сержант Бареев.

– А я как тут очутился?

– Пить надо меньше, тогда и в вытрезвитель попадать не будете.

– Я не пью. – Гордо насупившись, я для наглядности потянул из-под простыни левую руку и показал ее сержанту Барееву. – Я – музыкант.

– Во-во! – весело поддакнул сержант. – Компания у вас в «Пельменной-котлетной» и точно – музыкальная подобралась.

– Выпустите меня поскорей отсюда! – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал грозно. Но он прозвучал умоляюще. – Мне, кажется, что-то в пиво подлили.

– Всем вам в пиво подливают. – Сержант Бареев развернулся и, сказав на прощание: – Лежи смирно, разберемся, – ушел.

Был вечер. Это чувствовалось по накалу напряженно горящих ламп. Да и темень тревожная вползала в единственное высокое и далекое окошко. Я не знал, куда девался Авик и тот лакеистый, с ходящим вверх-вниз кадыком. Поэтому, встав, пройдясь по просторным вытрезвительным покоям и почувствовав при этом прилив сил, я стал нетерпеливо постукивать в запертую дверь.

Голова болела не очень. Но во рту был странный привкус, словно я выпил вишневого варенья с нашатырем.

На деликатный мой стук никто не отозвался.

Тогда я повернулся к двери спиной и стал мерно барабанить в нее пятками.

Дверь открылась. Я развернулся. Но на пороге, вопреки ожиданиям, стоял не ласковый сержант Бареев, а какой-то амбал безо всякого халата, в тесном милицейском кителе и почему-то, как и я, в трусах.