Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.

Утром после апофеоза боли к врачу Годуновой

обратно,

Которая, больше меня напугавшись,

Мне направление в ведущий головной имени Семашко

Институт дает и сама при этом песню Иосифа Кобзона

Поет. День же — суббота,

И мне нужно забирать машину, которую чинят за

350 рублей

В подмосковном городе Истре мастеровитые рвачи:

с одной стороны, рвачи, с другой — врачи...

С гноем в ухе я машину в Истру отгонял,

А по дороге выл и молча рыдал, а также песню

Владимира

Высоцкого исполнял. Не из тех, что Роберт

Рождественский

На пластинку и книжку «Нерв» пускал, а из тех,

Которые народ и без него знал, любил, беспредельно

Уважал.... ЗАТОПИ ТЫ МНЕ БАНЬКУ ПО-ЧЕРНОМУ, что ли?

Возвратившись кое-как на электричке в Москву я к

Семашке держу направление

И там, наконец, получаю честное и правильное лечение,

Что доказывает, что вовсе не очернитель я,

А просто диалектически сложна судьба моя.

Все волшебно меняется. Прекрасное обращение.

Очереди нет. Что за напасть?

(Потом друг, врач и поэт Александр Лещев мне сказал,

что туда очень трудно попасть,

Что туда лишь блатные идут

И коньяк за 13 руб. 80 копеек с собой несут.)

А я-то и не знал, а то бы еще сильней радовался, что

К Семашке попал, хоть и жизнью своей рисковал,

Но не знал, а лишь по-прежнему тихо-тихо стонал.

Новокановая блокада. КАИН и АВЕЛЬ. Толстой

иглой колют под ухо меня.

Завязывают, как зайца. В Истру еду в

Полубессознательном состоянии. Я ХОЧУ ВИДЕТЬ

ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!! На электричке. Как — не

Помню. Спасибо жене, кабы не она, скончался бы я

И скорчился от горя, как свинья. В Истре рвачи уже пьяные, но вроде бы все сделали, а

Красть им нечего, красить нечем, краски у них нету.

Мы, говорят, простые люди, все с высшим

Образованием. Ладно... Пошли вы... Нет сил...

Жена садится за руль. Я — дремать и покачиваться

рядом...

И на этом мои страдания, дорогие друзья, практически заканчиваются, что еще раз доказывает — жизнь прекрасна, и никакие временные трудности не способны порушить это мое патриотическое мнение о ней. Мне три раза меняли диагноз, каждый день кололи толстой иглой, рвали зуб мудрости № 8, заодно сломали зуб № 7. На меня упала врачебная лампа, плохо прикрепленная винтом. Я закрутил винт, мне сказали спасибо. Хороший платный врач лечил мне зуб № 7, сломанный во время бесплатного выдирания зуба № 8, была адская боль в разверзтой полости, но я крепился, как партизан. Из уха снова тек гной, но потом все прекратилось, я полностью вылечился, практически здоров, у меня теперь хронический артроз, мне нельзя с хрустом есть яблоко, широко зевать и много разговаривать. Зато писать можно, что я и делаю, ставя точку.

Точка. Не хочу больше писать. Что-то не так. Нужно что-то другое, более светлое, как светлы, например, мои джинсы «авис» или светел светлый путь лунной дорожки, уходящей в сентябрьское море близ селения А. Симферопольского района Крымской области. Что-то не так, что-то другое... Билет, но куда?

А между тем июльская гроза вскоре незаметно кончится. Незаметно наступит утро. Призрачный молочный свет наполнит комнату. Природа будет дивно как хороша, и мы еще поборемся с ней. Рыбак замрет на озере, подманивая леща, ожидая щуку. Яблоки с глухим стуком упадут на крышу той бани, где жил Пришвин. Железнодорожный рабочий с молотком пройдет вдоль полотна строящейся магистрали века. Пилотируемый корабль войдет в плотные слои атмосферы.. Чайка Джонатан с клекотом пролетит «над седой равниной моря». И вдруг заалеет восток, вызолотится полнеба — вот и прошла ночь, ну и прошла ночь, вот и спасибо, ну и спасибо...

Потом я окончательно понял, что ее у меня нет и быть не может. Это было в тот день, когда я потерял свою рубашку, вернее, не потерял, а затерял: не то в шкафу где-то, не то еще черт знает где.

Это меня разозлило: не отвечая на расспросы домашних, я ходил-ходил по нашей маленькой квартире, курил, скрипел половицами, но опускался белый химический туман, и я никак не мог вспомнить, где эта проклятая рубаха. Когда я попытался представить, при каких обстоятельствах я ее снял, то увидел лишь влажные пятна пота на спине да свои рабочие сапоги с порыжевшими носками, а дальше опять белый туман, в котором плыли какие-то мачты, два кресла и пьяная физиономия одного моего милого друга.

Это меня озадачило: я немного постоял и решил делать все наоборот, то есть думать о чем-нибудь другом и через это другое навести себя на рубаху. Но вместо дельного видения, ясного, как день Божий, и указывающего на пропажу, я зачем-то разглядывал портрет Ф. М. Достоевского, рядом с которым появилась бакалейная контора, где я когда-то работал грузчиком: коробки с кофе, мармелад, ящики с консервами, подбитый глаз моего напарника Виктора Есипова.

Я опешил. Злость моя улеглась к тому времени: мне даже стыдно стало, что я так грубо молчал. Я уже открыл рот, чтобы что-то сказать что-нибудь такое, не жалобное, конечно, нет, какую-нибудь чушь, чтобы установить с домашними контакт и доказать, что я не хам, хотя на деле вел себя по-хамски, несмотря на то, что и это не по моей вине. Но я видел, что опять запутался, и мне стало противно, что это уже второй раз с утра.

И была туча, а сквозь тучу молния ударила, как на трансформаторных будках рисуют,— это мысль, что я потерял ясность мысли.

И меня опять охватила злость, но это была уже не та злость, что раньше. Веселая злость наполнила меня, залила жилы, красным ситцем ударила в голову.

Я понял: если нет у меня ясности мысли, если я забываю номера трамваев, вещи, даты, числа и имена людей, которым я не должен деньги, то писателем мне никак не быть; но и это не огорчало, не заставляло драть волосы, завывать длинные монологи, успокоившись на чьей-либо подходящей груди.

— Хрен с ним, катись на катере...

Я посмотрел в окно, где желтые листы деревьев были так странно некрасивы, что это тоже как-то поддерживало меня. Дождь сек деревья косыми линиями, такими косыми, что хотелось чуда: линеек, направленных под таким же углом, но с другой стороны. Вышли бы аккуратные ромбики, как в стеклах веранды приличной дачи или на грубом рисунке клеенки.

Но это бы стало причиной моей новой злости: деревья в рамке, вытянутой за углы,— мерзость, застывшие, с желтыми листьями, которые не треплет ветер, в окантовке ромбов. К черту!

Мне нравилось, что дождь сек серые деревья косыми линиями, а ветер рвал линии, как промокашку рвут, с зазубринами рвал и расплескивал капли, и срывал жалко-грязные, непромытые листья, и бросал иногда в грязь, иногда в прохожего человека, а чаще высоко-высоко, не то на красные жестяные крыши домов, не то к ангелам небесным, которые в эдакую погоду сидят у гудящей печки, хлещут водку, тянут махру и перекидываются в «три листика».