Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.

Вот так. А теперь собственно попытка разобраться в совокупности этих обстоятельств, чтоб тем самым хоть частично прояснить жизнь. Переходим к аналитическому разбору событий.

АНАЛИЗ ПЕРВОГО ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. Мы могли бы не покупать в 1983 году автомобиль «Запорожец 968 М», он не прошел бы к настоящему времени уже около 45 тыс. км, отчего шины не износились бы начисто, не имели изжевов, в которые проходит кулак, что не грозило бы дорожно-транспортным происшествием или снятием номеров представителем ГАИ, и его не пришлось бы уговаривать взять на месте штраф 5 рублей в карман. На свалке не подбирались бы четыре штуки «лысой» резины, три из них не ставились бы взамен изжеванных, а четвертую мы не заперли бы в сарае, принадлежащем нам по праву личной собственности в подмосковном городе Д., что на канале. И новые шины купить не было бы невозможно, потому что нам было бы их не надо, и очередь, растянувшаяся на два года, и отсутствие денег для спекулянтов — на все это нам было бы начхать, и не пришлось бы хлопотать дорогому Б. Е. Трошу, хоть он и бакинец русского происхождения, поселившийся в Эстонии.

АНАЛИЗ ВТОРОГО ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. Ну вот на хрена, спрашивается, мой брат женился второй раз? Ведь жена у него дура, и он ее бросит. Он одну уже бросил, бросит и вторую, когда настанет срок. Ему бы сразу жениться на третьей и жить с ней счастливо до конца дней своих, как это делают все умные люди. А нам тогда не пришлось бы мучиться от соприкосновения с совсем чуждым нам миром, который вдобавок накладывает на нас какие-то обязанности, как на родственников, не пришлось бы постепенно приходить в уныние и нервность, продолжая обливаться потом. И девочка не дичилась бы, не шептала маме на ухо бытовой приземленный вздор. О, зачем кварталы каменные, где по вечерам такие же бабы, как наша невестка, выходят в халатах и тапочках лузгать семечки! Но мы подтверждаем, что любим нашу сибирскую родину, любим «бабуленьку» и горды тем, что она подарила нам черемуховую муку для шаньги и банку малинового варенья. Когда же мы сможем ответить ей тем же? Когда мы все вместе уедем в Троице-Сергиевскую лавру?

ТРЕТЬЕГО. Ну вот зачем, спрашивается, мы считаемся «писателями», когда нас нигде не печатают, а если и напечатают, то нам же будет хуже, уже было? Ведь мы до 4-го класса начальной школы им. Сурикова, расположенной в городе К., весьма успешно играли в оркестре народных инструментов на домре-прима. Мы солировали в концертах Дома пионеров. Вальс из оперы «Иван Сусанин», «Итальянская полька» Рахманинова — вот наш репертуар. Если бы мы не закопали эти свои таланты, соблазненные мороком художественной литературы, то сейчас бы могли успешно объехать полмира, играя в народном составе. Разоделись бы во всякую «фирму», кучковались бы у «Березки», пели в узком кругу блатные песни о нелегком труде балалаечника за границей. Увы нам!..

И ЧЕТВЕРТОГО (закономерно вытекающего из трех предыдущих). Ну и слава Богу, что все закончилось без ДТП, а на все остальное — наплевать! Мы садимся в электричку и едем в город Д., что на канале, за той штукой «лысой» резины, что заперта в нашем сарае — и прекрасно! Раскормлена вторая жена брата или тоща, как Кащея,— не наше дело, сами третий раз женаты! И если бы она сдуру оставила ключ, то соседи, того и гляди, сперли бы шину и пропили ее в так называемом кафе, что на 74-м км Дмитровского шоссе. «Не сметь лезть в чужую жизнь! Любить невестку! Наша невестка, скорее всего,— замечательный человек, незаурядная натура, ведь мы ее почти не знаем и совсем не понимаем!» — взвизгиваем мы сами на себя, а сарай тоже ломать не надо, мы делали это уже неоднократно. И прочь злобу, прочь печаль! Мы едем в Карельскую АССР, мы увидим музей-заповедник «Кижи», где в который раз скажем: жизнь прекрасна, потому что она есть, а когда ее нет, то она уже совсем не прекрасна. Испытываем ли мы самодовольно взлелеянные чувства пребывания на седьмом небе? О, нет... Мы относимся ко всему хладнокровно. Мелькнет ли исчезающий купол русского храма, корабль ли наш ухнет в волну, свинцовый ли горизонт надвинется, окутывая, мы не отступимся от прекрасности жизни!

Господи помилуй! Безобразие! Ужас! Страх! На углу Парижской Коммуны и Урицкого лежит человек потерявший весь свой внутренний, внешний, моральный и физический облики!

Челотек потерявший все свои облики, лежит на тротуаре около пятиэтажного дома, и нам, автору, описывать его совершенно нету мочи, потому что стыдно нам, противно и нельзя.

Вот мы и опишем-ка лучше Герберта Ивановича Ревебцева, служащего. Потому что Герберт Иванович-молодец. Герберт Иванович, он... Впрочем, и Герберта Ивановича нам нет смысла описывать. Герберт Иванович фигурирует во множестве других наших «произведений» и все наши читатели обязаны его знать. Но все-таки...

Низзя! Низзя нам мириться с подобным безобразием, ужасом и страхом на углу! Низзя! — смело крикнул Герберт Иванович.— Как мы смеем мириться средь бела дня с подобным видом пьяного, гадкого человека? Как мы смеем смотреть в глаза нашим детям? Ведь наши дети идя в школу или с уроков, могут увидеть все это, и все это может оставить неизгладимый след и сугубо повлиять на дальнейшую судьбу , всех наших детей! А появись иностранец? Так ведь он же сей момент щелкнет фотокамерой, и первые страницы всех главных газет мгновенно украсятся безнравственной фоткой с лживой подписью: «ТАК ОНИ ЖИВУТ» Низзя! Низзя, граждане! Помогите, граждане! Помогите своему заблудшему члену, и общество щедро отблагодарит вас!

Так вещал Герберт Иванович, но граждане шли размеренно, шагали, погруженные в свои нелегкие думы, и происходящее их интересовало еще меньше, чем сам Герберт Иванович.

А тот снова взвыл:

— Ну, почему? Почему такое обилие равнодушия? И где, кстати, милиция? Почему не берет его в кузов? Почему такое обилие равнодушия?.. Не могу!.. Я — человеколюб, но я не могу, и я сейчас его пну обутой ногой прямо в харю! Да! Прямо в харю я пну его обутой ногой! И пусть прольется кровь, но пусть кто-нибудь шевельнется! А тот, кто еще не совсем пропал, пусть одумается. Да! Пусть он одумается! И пусть прольется кровь! Это и есть — любовь!

И Герберт Иванович нацелился своим куцым ботиночком, но тут пьяный внезапно открыл лицо и высказался почти разумно:

— Низзя! Не трожь! Меня бить низзя!

— Почему низзя, когда можно? — удивился Герберт Иванович.

— Говорят тебе — низзя, значит — низзя. Я врать не стану,— бормотал пяный.

— Да почему низзя-то? Ты объясни, ты объясни, а то ведь буду бить! — заметался Герберт Иванович.

Пьяный глядел почти твердо.

— А потому, братка, низзя, что ведь неизвестно еще, кем я окажусь, когда очухаюсь-то, понял? Неизвестно. Понял? Неизвестно. Понял? Неизвестно. Понял?