Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ

А отец добавлял: «Кто обжег себе губы горячим молоком, тот и холодной воды не попьет, пока на нее не подует».

Не ведать за собой грехов, не считать своих ошибок — вряд ли это свойство, достойное человека. Я ошибался часто… Да что тут говорить, порой мне кажется, что любая из моих книг — это большая ошибка. Вот кажется — и все тут.

Дедушка говорил:«Внук мой, за недоразумениями последует и разумение».

Бабушка утешала:«Только один бог безгрешен».

Я успокаивался, приободрялся.

Моя мать остерегала:«В дружбе доверяться человеку, который часто ошибается, — это все одно что в пути доверяться коню, который часто спотыкается».

Услышав это, я собирался внутренне и клялся самому себе, что впредь ни разу не оступлюсь.

Отец говорил:«От просчетов не убережешься. Лишь бы остался цел и здоров, лишь бы не поломал себе шею, спотыкаясь, тогда все будет в порядке, тогда сумеешь прокормить себя».

Я, слыша такие слова, переставал сдерживать себя, распускался, становился беспечным, но…

…Мать возражала:«Не каждого, кто способен прокормить себя, можно считать человеком».

Я задумывался.

Но все равно ошибался, ошибался, ошибался…

Строить собственную судьбу — не простое дело. Знавал я людей, чья судьба напоминает дом, возведенный без фундамента. Знавал и таких, кто до старости все укреплял и углублял фундамент, а до стен и кровли так и не дошло. Такая жизнь как переход из детства в детство — всё учатся, учатся, а опыта так и не набрались. Она как плодовое дерево, что зацветает каждой весной, а по осени глянешь — ни единого плода. Да, не простое и, как выясняется, не всем доступное это занятие — прожить жизнь между детством и старостью.

Известно, конечно, что необходимо говорить правду, и только правду, какой бы суровой она ни была. Но суровость и жестокость — разные понятия. Надо ли обращаться, например, к инвалиду: «Эй, хромой»? Помню, в детстве у нас в ауле был больной старик со слезящимися глазами, а мы, по до сих пор необъяснимой ребячьей жестокости, постоянно дразнили его: «Слепой дед, слепой дед!» Довели старика до того, что он вынужден был перекочевать в другой аул.

Умного можно обозвать «дураком»-он лишь рассмеется. Но если дурню будешь объяснять, что он глуп, то пеняй на себя, а заодно прикинь: от большого ли ума ты с ним связался?

Ошибиться — что споткнуться. Можно самому больно удариться, можно ненароком задеть кого-то. Тогда уместно извиниться. Но прятать ошибку что скрывать гвоздь в ботинке — тут и шагу не шагнешь. Иногда спрятанные грехи могут, как гвоздь, колоть даже в гробу.

Рассказ коше-бия. Один из самых жестоких ханов Хорезма хан Аллакул постоянно творил издевательства над безвинными людьми.

Он многим доставил страдания пытками и притеснениями, а других избивал до самой смерти. Однако по прошествии определенного количества времени сам жестокий хан ощутил приближение лица смерти, а с ним и острое недомогание в виде тяжелой болезни.

Поняв, что часы его сочтены, он призвал к себе своих подданных, дабы после собственной кончины избежать компрометирующих слухов и порочащих его воспоминаний. Он обратился к подданным с просьбой: «Простите мне все мои злодеяния и произведите мои похороны путем погребения в ханской усыпальнице».

Но просьба его не только не возымела действия, но более того — привела к обратному результату. Его похоронили не в ханской усыпальнице, а под тропой, ведущей к кладбищу, при этом был издан специальный указ, согласно которому всякий, проходя по могиле ненавистного Аллакула, должен трижды плюнуть и трижды топнуть ногой.

Надо сказать, что это не домысел коше-бия. До сих пор в Хиве экскурсанты по просьбе экскурсоводов оплевывают и притаптывают могилу Аллакула.

Бабушка говорила:«Внук мой, дай бог тебе жить в счастливое время, но не дай тебе бог забыть, что у всякой жизни есть конец».

Моя мать говорила:«Сере, берясь за дело, хорошенько подумай. Но не о том, много ли пользы оно тебе принесет, а о том, не принесет ли оно вреда другим».

В детстве, когда я оказывал какие-то услуги старикам, они обычно благодарили меня такими словами: «Да не погаснут лучи твоей жизни, сынок». Долго не мог понять, чего они мне желают. Бессмертия? Так ведь оно все равно невозможно — это я уже тогда понимал. Желают в жизни только радости и света? Хорошо. Но для чего-то ведь существуют в мире ночь и тьма.

«Темнота — это здорово!»- рассуждали мы, ребятня, собираясь воровать дыни на соседних огородах.

«Прекрасная ночь», — вздыхали девушки, которым я мальчишкой таскал любовные записки.

Лишь спустя годы я понял смысл стариковского пожелания. Оно означает: пусть жизнь твоя всегда будет светочем для кого-то. Или, попросту говоря, пусть всегда отыщется хоть один человек, нуждающийся в твоей помощи, в твоих советах, в твоем мнении.

И действительно, самое лучшее, что могу сказать о дорогих мне людях, что жизнь каждого из них светит мне как звезда, и, встретившись с новым человеком, поняв и приняв его, я чувствую, что открыл для себя новую звезду.

Если люди как звезды, то телефон как телескоп: он помогает приблизить человека к человеку. Поэтому я очень обрадовался в свое время, когда узнал, что в нашей квартире будет телефон. Однако радость оказалась недолгой.

Телефон звенел. Я вздрагивал, подбегал и срывал трубку.

— Это кто? — спрашивала трубка.

— Это я, — отвечаю ей честно.

— Чей это дом? — продолжает допрашивать голос из трубки.

— Мой дом, — опять отвечаю то, что есть на самом деле.

— Дурак! — Трубка негодует, и тут же слышатся гудки отбоя.

Через некоторое время опять звонок, и вновь без всяких предисловий слышится требовательный вопрос:

— Ты кто?

— Я Каипбергенов.

— Какой такой Каипбергенов?

Я думаю, что ему нужен какой-то особый Каипбергенов, и потому, видимо, разочаровываю его, сообщая: Тулепберген Каипбергенов.

Трубка хмыкает в ответ, и снова отбой.

Скоро я уже малость пообвык, и теперь, если звучал вопрос: «Ты кто?» — я, не теряя времени, тут же докладывал четко и по- военному:

— Я Каипбергенов. Писатель. Вновь не подходило.

— Каипбергенов. Коммунист. Опять чем-то не устраивало.

— Каипбергенов. Каракалпак.

— Дурак, — хамила трубка.

Я сообщал свое имя, фамилию, отчество, сообщал свой пол, свою профессиональную и партийную принадлежность, говорил, наконец, что я — человек, но ничем не мог удовлетворить сердитый голос в трубке.

Со временем эти звонки прекратились, зато сам я все чаще стал задумываться над вопросом: кто я?

На работе приходится часто спорить не только с подчиненными, но и с начальством, и в обоих случаях я стараюсь высказывать свое мнение прямо в лицо. Как-то одному крупному работнику местного масштаба я заявил, что считаю его действия ошибочными. Он же отозвал меня в сторону и страшным шепотом вопросил: «Ты кто такой есть, чтобы меня критиковать?»