Том Роббинс - Тощие ножки и не только

– Этот уважаемый звездочет руководил обсерваторией на равнине Бекаа. Удивительно, но в столь давние времена – примерно за тысячу лет до рождения Христа – уже имелись обсерватории, но, как мне кажется, древние вообще уделяли много внимания небесам, хотя особых инструментов для наблюдения за ними у них не было. Например, у них не было телескопов. А мистера Посоха скорее всего создали в качестве астрономического прибора особого рода. Он указывал на необычные небесные явления.

Звездочет вырезал посох из дерева и пришел с ним в обсерваторию, где, под полной луной, тот был раскрашен некой жрицей. Обсерватория также служила святилищем, куда образованные финикийцы приходили поклониться Астарте. (В числе многочисленных титулов Богини был и такой – Пастушка Звезд.) В святилище прислуживала жрица удивительной красоты, и мистер Посох уверяет, что она обычно отдавалась всякому, кто приносил дары храму Астарты. В ту пору это был новый, прогрессивный способ сбора пожертвований.

В тот же самый год, немного позже, некий мореплаватель пожертвовал храму мисс Раковину. Финикийцы в те далекие годы славились как смелые и искусные мореходы, и этот самый парень нашел ее на каком-то диком берегу. По его мнению, раковина символизировала некий аспект Астарты, потому-то он и принес свою находку звездочету. Тот, в свою очередь, поведал моряку все, что знал о свете звезд. Поведал и жрице, которая как раз продемонстрировала ему неопровержимую связь между влагалищем и созвездием Плеяд. Карлу Сагану есть из-за чего лопнуть от зависти.

Мистер Посох и мисс Раковина с самого начала прекрасно поладили. По отдельности они были хороши, вместе – просто неподражаемы. Подобно Спенсеру Трейси и Кэтрин Хепберн. Постепенно они приобрели репутацию особо действенных талисманов.

Отчасти именно ради них в обсерваторию нанесли визит царь Этбаал и царица Анко Сидонская. Захватили они с собой и дочь свою, Иезавель. Ребенок остался в восторге от своего первого соприкосновения с духовностью. Юная Иезавель поняла, что в жизни есть нечто более значимое и величественное, чем облизывать медовые соты или наряжать любимую обезьянку в диковинные одежды.

Несколько лет спустя, когда Иезавель уже была застенчивой юной женой царя Ахава, родители сообщили ей о смерти того самого звездочета. Иезавель отправила в Финикию своего человека, чтобы тот приобрел для нее хранившиеся в обсерватории талисманы. Посох и Раковина понадобились ей для храма, который она намеревалась возвести в Самарии, столице северного царства, Израиля. Иерусалим был столицей Южного Израиля, именовавшегося в ту пору Иудеей. Разве неверно, что испокон веков существует бесконечное соревнование между Севером и Югом? Северная и Южная Корея, Северный и Южный Вьетнам, Северная и Южная Ирландия, янки и конфедераты, центр города и его окраины. Кто-нибудь скажет мне, почему это так? Может, потому, что южане получают больше солнца, как, например, мистер Носок, который сейчас поджаривается на солнцепеке, тогда как северяне постоянно испытывают недостаток солнечного света? (Хотя северный Израиль вряд ли назовешь прохладным местом.) Южане – обитатели тропиков и всегда проявляли склонность к декадансу, тогда как люди, живущие в высоких широтах, наоборот, тяготели к прогрессу. Декаданс и прогресс, очевидно, всегда противоречат друг другу. Во всяком случае, Израиль и Иудея были соперниками. Когда же Ахав, женившись на Иезавели, своим брачным союзом 143 упрочил связи с Финикией, это стало сродни павлиньему перу на шляпе Израиля, как в военном, так и в торговом отношении. Вместе с Иезавелью Ахав получил и Астарту, что также было неплохим приобретением, потому что большинству его подданных в отличие от злобных старых пердунов-импотентов со смрадным дыханием было наплевать на Яхве. По крайней мере так говорит мисс Раковина.

Во время просмотра фильма «2010: Год, когда мы установили контакт» Эллен Черри контакт утратила. Она устала от правильных героев, взбесившихся компьютеров и инопланетных шоколадных плиток. («Они вроде бы как с Юпитера, – сказала она. – То есть это даже не «Марс».) Шампанское и попкорн давно кончились, образовав у нее в желудке жирный комок; сеанс петтинга тоже сам собой сошел на нет; в похожих на ведра сиденьях кабины было почти невозможно удобно устроиться.

Наконец ей надоело ерзать на сиденье и прочищать горло, и Эллен Черри осмелилась оставить мужа одного.

– Дорогой, ты не сильно расстроишься, если я вернусь в салон и немного порисую?

– Как хочешь, разве я могу тебя удерживать.

Сказав это, Бумер издал звук, практически неотличимый от предсмертного стона окоченевшего от мороза белого медведя. Однако Эллен Черри предпочла сделать вид, что не заметила внезапного спада супружеской температуры, и, поцеловав мужа в широкий лоб (волосы покидали эту часть его черепной коробки с той же прытью, с какой мальчишки бегут с родительской фермы в направлении огней большого города), поспешила успокоить его:

– Спасибо, милый. Я тебе все компенсирую на наш двухнедельный юбилей.

– Мы тогда уже будем в Нью-Йорке, – ответил Бумер таким тоном, будто прибытие в Нью-Йорк было равносильно тому, что он угодит в аварию.

– Верно! – жизнерадостно воскликнула Эллен Черри. – Это самое большое яблоко в саду, и мы его обольем кое-каким сиропчиком!

Прежде чем Бумер успел что-либо возразить ей, она нырнула из водительской кабины в салон. Надо сказать, что двигалась она довольно быстро и грациозно, если учесть, что на длинной цепи за ней волочился дохлый скунс вины.

Выбрав натянутый на подрамник и хорошо загрунтованный холст, хранившийся в числе ему подобных под раздвижным диванчиком, Эллен Черри подумала: я испортила ему вечер!

Когда Эллен Черри села за мольберт, в голову ей пришли новые мысли: он хотел, чтобы я осталась. Мне хотелось уйти. Кто-то должен был уступить.

Выдавливая из тюбиков колечки краски и смешивая их, она сказала про себя: по его мнению, неправильно, что искусство играет в моей жизни такую важную роль. Но ведь именно поэтому у меня так хорошо получается. Достав кисти и внимательно осмотрев их, Эллен Черри подумала следующее: он говорит, что я люблю искусство больше, чем его. Что ж, он прав. Но я люблю искусство даже больше, чем саму себя.

Взявшись за кисть, думать она перестала. Скунсов трупик вины плавал где-то вдалеке, как комочек шерсти. Вскоре она уже насвистывала и напевала, пританцовывала сначала на одной ноге, а потом на другой. Густо обмакнув кисть, она щедрыми мазками наносила на холст краску; где-то добавляла, где-то размывала, где-то оттеняла белым, где-то черным, где-то смешивала, взбивая наподобие сливок, где-то резкими, отрывистыми мазками выделяла какой-то один цвет. Когда дело касалось техники, Эллен Черри однозначно была потаскухой.