Татьяна Москвина - Позор и чистота

А он заснул дальше.

Это был самый дорогостоящий сон в жизни Валерия Времина. Он расплатился за него девятью тысячами долларов и изнурительными скандалами в семье. Но, надо сказать, за это время в искреннюю ненависть Времина к Грибовой стала проникать брезгливая, мучительная жалость. Он видел, что не корысть, а оскорбленная любовь обуревала разъяренную женщину. И, в конце концов, сам виноват – семя надо контролировать. А главное – какое счастье, что выпало родиться мужчиной, а не женщиной, думал Времин. Не ведать таких унижений, вот блаженство…

Иногда в эти годы Времин вспоминал, что где-то там растет его девочка от Карантины. Он был не злой и не слабый мужчина, он был способен на великодушные поступки и мог бы навестить Веронику и даже принять участие в ее судьбе, но при мысли о Карантине у него начиналась паника.

И она правильно начиналась, эта паника.

Напрасно Валерий Времин думал, что расплатился за известную неосторожность, – расплата была впереди. В неугомонной голове Катаржины зрели причудливые планы грядущего торжества попранной женственности, будущего триумфа ее и Вероники – и все эти планы были так или иначе связаны со злосчастным автором «Моей пушинки», песни, кстати, посвященной кареглазой Любе Фишман, миниатюрной танцовщице одной балетной труппы, а не (тоже кареглазой) Карантине.

Нет, не Карантине.

Ника не пошла никуда, ждала, когда мамочка проснется.

Однажды писатель Олеша, наблюдая игру в шахматы, заметил в приступе остроумия, что, по его мнению, этой игре недостает еще одной фигуры. Какой? Дракона. А как ходит дракон? А дракон ходит как хочет и всех ест.

Многим людям не хватает в жизни того «дракона, который ходит как хочет», а вот в жизни Вероники Грибовой такой дракон был. Драконом, таинственным и непредсказуемым, была мамочка.

Мамочка – праздник. Мамочка – это не каждый день. Она не готовила, не стирала, не зудела про уроки, не копалась в огороде, она появлялась внезапно – всегда яркая, блистающая, душистая, всегда с чудесными подарками. А что там бабуля кричит, Ника не брала в голову.

Валентина Степановна никому спуску не давала. Если она костерила на все лады собственную дочь, то ведь и современным политикам, певцам и актерам доставалось не меньше. В субботу вечером им вообще не стоило бы попадаться Валентине Степановне на глаза, но они, не чуя беды, попадались и получали казнь через Логос. Который каким-то чудом, своей демагогически-ругательной ипостасью поселился в старшей Грибовой, громившей всех волосатых, легкомысленно одетых в подобие нижнего белья певиц тем яростней, чем сильнее они напоминали ей блудную дочь…

Нике было немножко стыдно за бабушку. Она таила свои пристрастия в музыке и нежнейшую привязанность к дракону-мамочке. Почему человеку нельзя работать в Париже? Может быть, мамочка однажды заработает денежек и возьмет ее туда.

Катаржина нашла дочь за рисованием – Ника любила изображать тонких златовласых принцесс в радужных платьях среди лугов и деревьев. Принцессы эти разгуливали в совершенном одиночестве, а пейзаж, наоборот, был густо населен птицами, грибами и цветами. Рисунки дышали очарованием детской наивности, вполне уместной в десять лет, но несколько пугающей в шестнадцать. Дрожащая губка, затрудненность в разговоре и эти душераздирающие рисуночки говорили о дочери неладное, и хваткая умом Карантина это поняла.

Ника светилась от любви и радости, но говорила вяло, невнятно, много смущалась и вздыхала. Как учишься, дочка? – Так… ничего… – У тебя есть парень? – даже не отвечает ничего, пожимает плечами. – С кем дружишь? – Аня… (долго молчит). Даша… И розово-голубая комнатка с плюшевыми медведями…

Детка совсем ребенок – постановила Карантина, – но при ее красоте это прелесть что такое. И мы в академики не готовимся. Мы готовимся взять у жизни то, что нам, красавицам, положено! Все подарки парижские отлично подошли… Ника явно что-то хотела сказать мамочке и стеснялась. Ну что ты, что ты? Глупенькая.

– Мамочка… скажи бабушке, что я не буду картошки… мне нельзя…

Детка! Мы забудем про картошку навечно. Но ты не это хотела сказать, правда?

– Понимаешь, завтра все едут. И Аня, и Даша. Концерт… Королева Ужей…

Что еще за королева ужей? Что за бред?

Ника, мучительно волнуясь, пыталась объяснить маме, что завтра, только один раз, только в этот день, первого сентября, приезжает певица Эгле с группой «Ужи», что они с девочками все лето слушали ее песни, особенно «Искать» и «Червячка», и они должны быть на концерте. А бабушка не понимает. Но дело обстоит таким образом, что Ника, если на то пошло, пойдет в самоволку.

«Ну вот, начался бред подростковый, все путем, а я волновалась», – подумала Катаржина с легким привкусом ревности:

– А что в них такого, в твоих «Ужах»?

Тут в ход пошли междометия, как это принято у аборигенов острова подростков. Ника дрожала, пыталась жестикулировать, но смогла сформулировать только ничего не объяснявшее Карантине: «Эгле – настоящая».

Что такое – настоящая? Мы все настоящие.

Нет, нет, мамочка, это не так. Мы не все настоящие. И даже те, кто очень похож на людей, на самом деле часто не люди. Но эти нелюди бывают злобные, а бывают добрые, и Эгле как раз из таких добрых нелюдей, настоящих, которые могут что-то. А ненастоящие только притворяются людьми, чтобы вытеснить людей из жизни. А она понимает, любит и поет – круче всех. Даже круче Земы. Эгле лучше Земы, она так считает, хотя ее уже два раза били за это…

– Как били, кто? Что такое «Зема»?

Земфира, певица Земфира. Те, кто фанатеет по Земе, терпеть не могут Эгле. Ну что как бы Эгле хочет слить Зему. Это такая неправда, просто жуть. Эгле всегда восхищается Земой, а всякие дураки придумали, что она против. Вроде бы Даша говорила, они собираются испортить ей концерт в Питере. Поэтому нам всем надо завтра в город, защитить любимую певицу…

Приоткрывшийся Карантине душевный мирок дочери был непонятен и далек. Способностей улетать в отвлеченный мир и всерьез сопереживать искусству у Карантины не было. Она любила латиноамериканскую танцевальную музыку и уголовный душещип «русского шансона», но могла обойтись и без них. Музыка в жизни – это как соус к мясу, если голоден, схаваешь и без соуса. Королева Ужей! Тоже мне! Какая-нибудь испорченная девка, Дуся Раскорякина из Мудищево… Глупая моя Никуша, плюшевая душа. Глазки горят, в глазках дрожат слезки, и все Эгле, Эгле, Эгле…

– Я поеду с тобой, – твердо сказала Карантина. – При мне вас никто не тронет. Заодно посмотрю на твою Королеву, по которой ты с ума сходишь. Мы ее раскусим, твою змеиную певичку! Шутка, шутка, не напрягайся, доченька…