Татьяна Москвина - Позор и чистота

Когда Андрей, показавший Нике белок в парке за Песчаной площадью и осторожно выспросивший ее про ученье (математику списывает, а литературу сама, честно), вернулся домой, квартира уже безнадежно пропахла Катаржиной. Дезодорант, туалетную воду и духи она использовала вместе, по нарастающей, так сказать. От волнения, по ее словам, она не могла есть, однако же прикончила запасенную Андреем ветчину. Когда такие женщины волнуются, они не хотят и не могут есть, поэтому метут все подряд. Это надо понимать. А я вам говорю, что тут нет никакого противоречия!

Что ж, шампанское, коньяк и фрукты. Напрасно Эгле ругает его за банальность – это единственно уместная бутафория в тех случаях, когда жизнь вроде бы на миг выруливает из каждодневной пошлости и «ждет перемен», как пел убитый ею принц новостроек.

Карантина сядет на диван, Ника в кресло. Еще есть две легкие табуретки на стройных металлических ножках – это для мужчин.

Милости просим, все готово.

Дядька заявился в шесть пятнадцать и долго топтался в крошечной прихожей, обнимая Андрея и рассказывая ту чепуху, которую обычно несут гости в прихожей. Как трудно было найти ту самую Песчаную улицу. Но в конце концов «состоялась победа разума над сарсапариллой!», восклицал дядька. Это была цитата из О. Генри, но дядька приписывал ее Ильфу и Петрову, чье острословие донашивал как любимый старый халат.

Тридцать лет назад цитировать Ильфа и Петрова было рискованно – все знали их романы наизусть, и ты мог прослыть пошляком. Но теперь тексты уже мало кто помнил, так что дядька с удовольствием вернулся к стилю общения молодости. Всего-то тридцать лет надо было потерпеть.

……………………………………………………………………

– Кстати сказать, «всего-то тридцать лет надо было потерпеть» – универсальный рецепт успеха на Руси, – заметила Нина Родинка.

……………………………………………………………………

– Ну здравствуйте, женщины! – широко улыбнулся Валера Времин, неопределенно простирая руки вдаль.

Беленькая девочка в белом джемпере привстала с кресла и прилежно кивнула. Вошедший показался ей огромным и пожилым. Бородатый! Карантина же, ослепительно расшитая звездами, насмешливо-щегольски чмокнула кончики сложенных пальцев и метнула в сторону дядьки воображаемый поцелуй. Дядька в дверях несколько сомлел от страха, поэтому Андрею пришлось довести его до места, слегка подталкивая.

– Да что ты, дяденька, не робей, все свои, – утверждал Андрей, который и сам решительно не знал, как себя вести. – Вот! За встречу выпьем!

Он умел открывать шампанское быстро и без взрывов – для этого надо было его стоймя прокрутить на столе три раза вокруг оси. Родственники молча наблюдали за ним. Потом глухо чокнулись – ведь бокалы, налитые шампанским, никогда не звенят, что бы там ни воображала по этому поводу фабрика грез.

– За встречу! – провозгласил Валера Времин и выпил бокал единым духом. – Что, Катя, смотришь? Постарел?

– Так тебе лет сколько. Дело к пенсии идет, – ответила Карантина, чуть только отхлебнув из своего бокала. – Хотя у вас вроде и пенсии нет?

– Почему нет – будет. Я в Москонцерте числюсь… Ты тоже, смотрю, заматерела. Вроде покрупнее стала… Волос поменьше. Была просто грива, помню.

Карантина фыркнула и указала на дочь.

– Познакомься. Это – Вероника.

Дядька взял маленькую руку дочери, посмотрел в удивленные голубые глаза, повеселел.

– Будем знакомы, Вероника.

– Ты папа? – прошептала Ника, пытаясь унять дрожащие губы.

– Как тебе сказать, – растерялся дядька. – Есть такое подозрение…

– Чего-чего? – вмешалась Карантина. – Какое подозрение? Ты давай не заговаривайся. Вот смотри, глаза пошире раскрой и смотри – это твоя дочь. Та самая дочь, которую ты бросил шестнадцать лет назад. Ну как, нравится?

– Кать, ты давай полегче. Не надо таких выражений.

– Давайте выпьем за наше здоровье! – вылез Андрей, чувствовавший себя кретином-затейником.

– Я как раз выражения выбираю. Сижу – и выбираю выражения! Ты что, хочешь сказать, что ты нас не бросил? Что шестнадцать лет с нами вместе жил? Гулял со своей дочкой, книжки ей читал, в садик-школу водил? На дверном косяке ее рост отмечал, песни пел для нее?

– Можно подумать, ты ей книжки читала.

– Ты меня лучше не трогай, Времин. Я на дочь горбатилась, мне некогда было ей книжки читать!

– Во-во, горбатилась, ага. Какое слово подобрала точное… – ответил рассерженный дядька. Чего она перед дочкой его позорит?

Андрей, добровольно взявшийся соблюдать протокол, пробовал было отвести энергию ссоры.

– Давайте спишем наши… э-э… неудовольствия на счет общей сложности жизни! Что делать – ну нет у нас семейных идиллий. Бывает, но редко. Уж получилось, как получилось. Так, может, коньячку?

Дядька кивнул.

– Только у нас что-то получается все одно и то же, – не унималась Карантина. – Бабы вывозят жизнь на своем горбу, рожают, растят. А красавцы наши песенки поют.

– Чего-то у тебя тема горба сегодня… ты, наверное, другое слово другого рода хочешь сказать, но стесняешься? Потому что мы тут взрослые люди и знаем, на чем именно бабы вывозят жизнь.

– Мы не все взрослые, дядя Валера. Не забывай про Нику, – напомнил Андрей.

– Я против Ники ничего не имею. Я полностью за Нику. Не волнуйся, девочка, дядя с бородой тебя не обидит. Но так вообще интересно, какие претензии ко мне? Что я на тебе не женился? Я был женат.

– О да. Это так много значит для вас! – парировала Карантина. – Вы же верность, кажется, до гроба храните, да? Или за гробом тоже?

– Да-да, мы все сволочи и подлецы. О’кей! Согласен и подписываюсь! А вот хочешь, я скажу – при Андрее, при твоей дочери, – почему я на тебе не женился? Почему откупился от тебя? Почему сбежал? Хочешь, да?

– Подожди, дядь, подожди, – опешил Андрей. – Этого нельзя, не надо… Как хотите, я девочку увожу. Ника, мы пойдем погуляем, пока взрослые ссорятся.

– Я не могу… папа! – отвечала девочка со слезами в голосе.

– Ребята, вы девочку пощадите, хорошо? – воззвал Андрей. – Держитесь в рамках, ладно?

– А никто ни из каких рамок не выходил, – заявила Карантина. – Ты вообще не очень выступай. Мы свою жизнь обсуждаем. Вот будут у тебя свои дети и своя жизнь, тогда мы посмотрим на тебя. В какие ты рамки залезешь. Вот, полюбуйся на своего дядю, какой он сидит, ботинки, небось, долларов триста и пиджак туда же. Шестьдесят скоро, а он на сорок выглядит. А почему он такой гладкий да моложавый? Потому что с детства его женщины оглаживают. И ему семьдесят будет, он уже гнить начнет, и все равно около него станут дуры-бабы вертеться.

– Ну и что? – спросил дядька. – Если женщины меня любят, что тут такого? Я их не заставлял. А тебе что – завидно?