Татьяна Москвина - Позор и чистота

Ну, значит, его на Северный полюс после этого посылать можно, он сдюжит. Раз такое преодолел.

А я так и осталась на вечном приколе, досмирялась вплоть до инвалидности. И знаете, что меня погубило? Вам это трудно понять, у вас такого никогда не было, Юра. Меня сожрало неверие в себя. Неуверенность в себе. Прийти в театр со словами “а я вот тут пьесу написала” или в редакцию с рукописью, “а я вот тут рассказ написала” – это был для меня запредельный подвиг, мыслимый только в мечтах. Я знаю, как профессионалы издеваются над графоманами. А что, если я графоман? Где источник правды обо мне, как из него испить? А попадется кто-то равнодушный, насмешливый, убьет случайным словом?

Вот и остались мои бедные исписанные листочки со мной навеки. Как детишки-калеки, так и не покинувшие родительницу. Теперь, в порыве отчаянной смелости, которая нахлынула на меня так поздно, я посылаю их вам. Вдруг что-то пригодится. Есть две пьесы, несколько рассказов. Посмотрите, когда будет время. Ну, вдруг массажист заболеет или вовремя не доставят костюм на примерку, бывают же у вас паузы.

Извините за жалкую иронию, просто я отлично понимаю, какая пропасть лежит между нами, и это не мелодраматический оборот речи, а факт. Между людьми сейчас в принципе мало общего, хотя мы физически не изменились и у нас у всех есть мозг, сердце, печенка и прочая требуха, есть положенные каждому пять литров крови, да и вообще мы идентичные организмы, шесть миллиардов, кажется, уже с каким-то привеском. Когда я иногда думаю об этом, меня начинает подташнивать, как раньше в самолете тошнило. (Теперь уже не тошнит никого, вы заметили? Я летала три года назад и заметила – стюардессы уже не выдают ни леденцов, ни пакетов для рвоты, как тридцать-сорок лет назад!) Привыкаем. Ко всему привыкаем. Привыкли же, что в шесть-семь вечера мы включаем телевизор и нам говорят сериальные герои – “сперма, обнаруженная в трупе…” Как это мне поместить, например, в мою голову, пятьдесят третьего года рождения?

Да, шесть миллиардов – куда, зачем столько? Может быть, это реакция мира на войну, реванш жизни, оскорбленной насильственной смертью в войнах ХХ века? Ведь после каждой войны наступает – через паузу – сильный всплеск рождаемости. Жизнь мстит за то, что ее прервали, что были преступно попраны ее права? Если так, то месть ее по-женски нерасчетлива и чрезмерна. “Накося выкуси!” – кричит она смерти, выбрасывая на свет своих бесчисленных эмиссаров. Но отчего нам, участвующим в этом торжестве жизни, как-то все-таки не по себе, отчего мы сомневаемся в целесообразности собственного множества, поеживаемся, шарахаемся друг от друга с брезгливым возгласом: “Ой, скоко народу!”?

Даже мы, злосчастные русские, убывающие каждый год миллионами, нервически кривим лицо всякий раз, когда видим скопление себе подобных. “Фу, скоко народу!” Я ни разу в жизни не видела, чтобы человек при виде массы собратьев, радостно улыбнулся и провозгласил: “Какое счастье, как хорошо – сколько людей!” (За одним исключением – если этот человек артист и смотрит он на публику.) А священники? Рады ли они по-настоящему множеству людей, прихлынувших к ним? Они всегда так спокойны, все кивают бородами – хорошо, хорошо. А что хорошего-то?

У меня в последнее время нелады с людьми. Такого не было никогда. Я всю дорогу проковыляла среди сограждан, в тесном мире обычной социальной жизни большого города, и не припомню этого чувства – НЕВЫНОСИМОСТИ людей. Все всегда было в границе нормы. – Вы сходите, гражданка? – Женщина, подвиньтесь. – Кто крайний? – Вам на какой этаж? – Подскажите, который час. – Килограмм песку, пожалуйста…

Но теперь… Люди мучительно, до боли раздражают меня. Любые люди. Невыносим общий транспорт, невыносима поликлиника, невыносим магазин. В лифт кто-то подсаживается – и то дрожь неприязни бьет! Приехали, учительница Кузнецова. Приплыли. Гуманизм на марше.

Что, может быть, мне в глаз попал осколок того самого сказочного зеркала троллей, и я все вижу кривым и неприятным? Но мне ли одной попал этот осколок? На меня отовсюду – а точнее, сквозь меня отовсюду – смотрят такие же холодные, неприязненные глаза.

Не милы мы друг другу! Вот я сейчас упаду на скамейку и умру – тысячи пройдут мимо, и это нормально.

Скажите, Юра, а зачем тогда все? Зачем? Зачем?»

«Мне теперь часто не спится, по утрам я сижу у окна, мне видно широкий Светлановский проспект, и я наблюдаю его постепенное оживление. Люди встают и начинают воспроизводить свою жизнь, поток бежит по руслу, наливаются строгостью все дремавшие ночью схемы и законы. Где-то далеко едет на работу правительство, куры несут яйца, генералы мчатся в штаб, в поле мычат коровы, роты встают на поверку, зэки выносят парашу, школьники бредут на уроки… а чуть позже открываются музеи, библиотеки, издательства, начинаются первые утренние сеансы в кино, актеры собираются на репетицию, и вот уже вся наша сложная, многосоставная, пестрая, трудная жизнь собрана по кусочкам, восстановлена в прежнем объеме, шипя, раздражаясь и веселясь, она кипит, как масло на сковородке, и поджаривает нас на вечном огне. Эта сковородка обойдется и без меня, и без вас, и без кого угодно. Мы все знаем и чувствуем ее безжалостность, ее неотменимость, ее безразличие ко всему отдельному, личному. Ко всему, за что мы цепляемся и чем так отчаянно и так напрасно дорожим.

Но есть что-то другое! Иное, незримое сложение невидимых излучений, которое тоже многосоставно, трудно, пестро! Это излучение наших поступков и мыслей. И что толку называть его красивыми словами (вроде “ноосферы”), когда мы не имеем никаких способов уловить, измерить его? Мы что-то чувствуем. Это определенно. Отчего-то человек вдруг чувствует – в этом городе ему больше находиться невмочь. Он ссылается на “загазованность”, на грязный воздух и мчится подальше, в лес, к воде, к малолюдству. Но этот грязный воздух – прежде всего суммарное излучение людей.

И что толку гордиться тем, что сколько-то там людей всегда исключительно сыты, дорого и модно одеты, живут в хороших квартирах, если они испускают грязные лучи – лучи корысти, самодовольства, злобы, лжи, тоски нравственного распада. Это как в Библии говорится – “гробы повапленные”!

То есть раскрашенные-изукрашенные гробы. И сколько ж их повсюду, этих повапленных гробов. Они вещают с экрана, поют “песни”, заседают, пишут указы, что-то прикупают и перекупают. А от них вонь, от гробов повапленных.

Я и сама хороша. Провоняла своей тоской всю квартиру, то и дело приходится проветривать. Но хотя бы лжи во мне нет. Вот я к чему веду – если вы живете там, где происходит много преступлений, где люди лживы и развратны, то вы рискуете надышаться вредными испарениями и потерять вообще всякую чувствительность. Скажите, Юра, вы ничего такого не чувствуете? Сохранилось ли у вас нравственное обоняние и зрение? Ваша среда вся ведь набита гробами повапленными. Вы помните, как мы с вами познакомились и каким вы были?