Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая

А они, паршивцы, шутки ради разогнались и одновременно соскочили. Меня пулей подбросило вверх, прямо влепило в толстую ветку акации. Уцепилась я за нее двумя руками – и падать с такой высоты страшно, и висеть страшно. И стыдно. Я же в платье, когда буду лететь, оно задерется до ушей. Вижу, внизу идет мой брат Порфирий с каким-то есаулом, сверху только башлык с волчьим хвостом виден, а навстречу им хорунжий.

Под деревом уже народ собрался, зубоскалят, никто не решается за мной лезть. Тут сучок, за который канат зацепился, затрещал, и я сорвалась вниз. Лечу прямо на столб, разбилась бы в лепешку, но хорунжий, что навстречу Порфишке шел, кинулся и почти у самого столба схватил меня в охапку. Я врезалась в своего спасителя со всего маху, и мы оба едва проскочили мимо столба, я только ногу ободрала. Молодой офицер все-таки и на ногах удержался, и меня из рук не выпустил.

– Вот тебе, Иван, невеста с неба упала! – закричал Порфирий. – Это моя сестра-отчаюга. Ты же хотел на казачке жениться!

– Не собираюсь выходить замуж за первого встречного, – вспыхнула я.

А спаситель мой крепко так меня прижимает, у меня аж мурашки по всему телу побежали. И пахнет от него терпко. Сколько было потом объятий и ласк, но ничего не случилось в моей жизни умопомрачительнее этого первого мужского объятия.

– А ведь зашлю сватов! – засмеялся он и нехотя выпустил меня из рук. Я отпрыгнула, как кошка, одернула платье и помчалась что есть духу домой, но сердце мое навсегда осталось биться в его сильных ласковых руках.

Мне было четырнадцать, ему двадцать один. Сватать меня пришел его командир, полковник Рощупкин, и предложил по моему малолетству будущей весной после Пасхи нам обручиться, а свадьбу сыграть под мое шестнадцатилетие.

Но вышло совсем по-иному. Уже через месяц Ивана послали на австрийский фронт. Я и успела только пару раз пройтись с ним под ручку по песчаным дорожкам парка, да и то под присмотром мамы, которая очень сердилась, что из-за этого ей приходится отлучаться от домашних дел. Она была затворницей, домоседкой.

Я очень горевала, когда он уехал. Письма писала. К маме его, полковничьей вдове, бегала на другой конец города. Она не очень меня привечала, считая, что я для ее единственного сыночка простовата. И только перед самой Февральской революцией вернулся он живой и невредимый, уже подъесаулом.

Я его отчаянно любила, хотя и не очень помнила, и все время дрожала, что погибнет. Глядя, как я убиваюсь в разлуке, мать мне сурово сказала:

– Не бойся за него. Так умом подвинуться можно. И страх твой ему вреден.

И я маленько успокоилась. А вернулся он – у меня ноги подкашиваться начали от счастья. Честно. Как подойду к нему – ноги сами собой подкашиваются, он меня все время на руки должен был подхватывать. Жених мой ненаглядный как-то действовал на меня, что я уже вроде и не здесь была, а где-то в другом месте.

Тогда он уже свободно в гости к нам ходил, и мы с ним тайно целовались-целовались в темной прихожей, и такое томление на меня находило, что передать невозможно. Но снова мы не успели обвенчаться, словно заколдованные. Не прошло и месяца, как случилась первая революция, и Ване с отрядом пришлось уйти в горы, сначала следить за порядком на Военно-Грузинской дороге, а потом, после второй революции, укрываться от большевиков.

Порфирий надо мной подтрунивал, называл меня вечной невестой, но каким-то чудом, пока был в городе, доставлял все-таки весточки от Ивана. Брат статью и лицом был очень похож на моего Ванечку, и так же великолепно джигитовал, даже без седла.

Порфирий был самым беспокойным в нашей семье. Отец сначала определил его в кадетский корпус, хотя для нас это было очень дорогим удовольствием. Отец хорошо зарабатывал, он перебрался с грозненских приисков на Донбасс, домой приезжал редко, на побывку, как солдат, но денег привозил порядочно. Нас, детей, к тому времени было уже четверо. Порфирий, я, Сергей и младший Павлуша.

Родители любили первенца больше нас, баловали нещадно и специально копили деньги на его учебу. Из пятисот вакантных мест в кадетском корпусе выделялось около двухсот бесплатных для Кубанского войска и тридцать – для Терского. Остальные выкручивайтесь, как можете, набирайте четыреста пятьдесят рубликов в год на учебу.

В кадетском корпусе распорядок был, конечно, не для вольного Порфирия. Подъем в шесть утра и муштра до позднего вечера с неукоснительным исполнением мельчайших деталей распорядка. Невыполнение или получение замечаний до трех раз утром каралось лишением завтрака. Тогда вместо пирожка, чая или кофе, масла, яйца, булочки и запеканки провинившемуся давали хлеб и воду. То же самое могло приключиться с обедом и ужином. Каралось, даже если ученик забывал есть суп с широкой части ложки, а гущу собирать острым концом. Хлеб воспитатели требовали брать руками, а рубленное вареное мясо разделывать вилкой без ножа.

Строго наказывалось и уклонение от молитв, которые читались до и после еды.

К молитвам мы все были не очень охочи. Мама наша хоть и считалась всеми истово верующей, но по угрюмости и замкнутости своего нрава передать нам эту веру не могла или не хотела. А отца никогда не было дома.

Боясь вспышек материнского гнева, я, конечно, много что из Евангелия и даже из Псалтыри знала наизусть, хоть и не по доброй воле. А про мальчишек мама говорила: «Худое семя дает худой плод. Это мне в наказание».

Я только потом поняла, что она имела в виду моего деда, папиного папу, лишенного священнического сана за вольнодумство и сосланного на Кавказ.

Так вот, для свободолюбивого Порфишки, которого все называли «вольный ветер», прокрустово ложе кадетства было слишком тесным. Воспитанникам запрещалось есть на улице, грызть семечки и плевать на тротуар. Застигнутые на этих проступках отлучались на время от тира, спортивных площадок и фехтовального зала – самых любимых мест для мальчишек. За более серьезные преступления грозил карцер.

Порфирий продержался в корпусе три года, почти не вылезая из этого самого карцера. Он был строптивый и дерзкий, поэтому к нему цеплялись все преподаватели. Даже такие выдержанные, как полковник Ракович – автор первой истории Владикавказа, которого все обожали за веселый и легкий нрав, и географ Ермаков, известный путешественник и картограф, по картам которого потом учился весь Советский Союз до сороковых годов. Он у нас в гимназии иногда лекции по географии читал и тоже был большой весельчак. Но Порфирий умел и ангела до того допечь, что у него рожки с копытами начинали расти.

Последней каплей стал скандал, разразившийся во время ежегодного октябрьского бала с ученицами нашей Ольгинской гимназии. Воспитатель якобы заметил, что кадет Порфирий Милославский после нескольких танцев с гимназисткой забыл угостить девушку лимонадом в буфете, как это полагалось, и сделал ему замечание на людях. Порфирий вспылил, нагрубил воспитателю и сбежал с бала на хутор, а потом махнул к горцам.