Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая

– Скальпы снимала?

– Да, но сегодня была плохая охота. Я посплю немного в гамаке. Ты же в доме стучать будешь? Я с ног валюсь.

Гамак висел под яблоней, скрытый кустами жасмина. Утро было солнечным и прекрасным. В густой листве раскидистой яблони то там, то здесь розовели маленькие твердые плоды, от которых шел тонкий, терпкий аромат, смешанный с дурманящим запахом позднего жасмина. Сквозь слипающиеся веки я видела, как Витя вышел на крыльцо, сел на верхнюю ступеньку и, скрестив волосатые ноги, стал меланхолично разглядывать свои ступни, растопыривая забавным веером пальцы на ногах. Ловко перебросив остро заточенный топорик из левой руки в правую, он склонился, намереваясь всласть поковыряться его кончиком под ногтями.

В это время из-за забора протянулась чья-то рука, привычным жестом отодвинула потайную задвижку, и в проеме калитки появился давний приятель и сосед мужа Ося Оберман.

Это был симпатичный низенький еврей с немного безумными глазами навыкате и вьющимся седым венчиком волос вокруг аккуратно, словно циркулем, очерченной плеши на затылке. Его пухлый мягкий зад уравновешивался с другой стороны таким же округлым, волосатым животиком.

Растительность у Оси была такой буйной, что отдельные непослушные завитушки выбивались в прорези между пуговицами его всегда немножко тесных рубашек.

Идиш наш сосед освоил раньше русского, поэтому разделительный мягкий знак ему не давался. Меня это очень забавляло. Я просила сказать Осю: «пьяный, как свинья», у него выходило: «пяный, как свиня». Коверкая слова, Ося беззлобно хихикал вместе со мной, собирая в уголках губ белую пленочку слюны. Он был компанейским, смешливым умницей и, несмотря на совершенно неспортивную фигуру, ловким партнером по теннису, прыгучим, как теннисный мячик.

Ося Оберман, вырулив из-за угла дома, наткнулся на занятого педикюром Витю и замер, сомлев при виде здорового бородатого детины в халате с хозяйского плеча и с топором в руках. Витя невозмутимо оглядел Осю с головы до ног и нежно провел лезвием топора по ладони.

– Ой, извините, я, кажется, ошибся дачей, – пролепетал порядком испуганный сосед и медленно, стараясь не делать резких движений, сдал назад, за угол, невинно опустив глаза долу.

Но то, что он увидел в этом самом злополучном доле, напугало его еще больше. Ося скользнул взглядом по растопыренным пальцам ног зловещего бородача и с ужасом обнаружил, что ступни жуткого незнакомца покрыты татуировкой.

Да-да, оригинальный во всем Витя сделал себе тогда еще только входившую в моду тату, но не вульгарную, на плече или на спине, а тайную, на ступнях, чем привел своих многочисленных поклонниц в неописуемый восторг.

Ося побелел как полотно и, сглотнув, продолжил медленно пятиться к спасительной калитке, не в силах отвести глаза от замысловатого орнамента на Витиных пятках.

Витя молча проводил взглядом соседа, вздохнул и еще раз огладил лезвием топора ладонь. За углом Оберман развернулся и опрометью бросился бежать.

По возвращении мужа традиционные вечерние посиделки были возобновлены. Ося ни словом не обмолвился о встрече с бородатым незнакомцем. Впрочем, по некоторым тонким признакам я поняла, что он теперь так же, как и я, перестал считать реальность абсолютно надежной штуковиной. Сидя у нас в гостях, он иногда напряженно озирался, словно проверяя, все ли на своих местах за его спиной.

Однако все это глупости. Мало ли что может померещиться знойным летним днем!»

Алла отложила дневник.

– Нет, он обмолвился, этот Ося, еще как обмолвился, – вздохнула она, но уже без нутряных судорог рыданий. Смешная история о Викторе утешила Аллу, словно ее рассказала сама Стёпа. Живая и невредимая. Ведь еще совсем недавно мачеха именно так, по кусочкам, и приоткрывала ей свою жизнь, а Алле не всегда хотелось слушать – она куда-то торопилась, ее ждали свидания, ночной клуб или фитнес. – Ося рассказал все папе, да еще приврал с три короба. Ничего, он у меня за все заплатит, – уже без прежней страсти холодно заключила девушка.

– Кто? – не понял Илья. – Ося?

– Отец, – мрачно уронила Алла. – Ведь это он ее загубил! – Слово ей понравилось, она вдохнула его в себя и выдохнула вместе с болью: – Погубил.

Илья поморщился, но промолчал – не время сейчас для воспитательных бесед, – хотя его, любящего сына, слова подруги резанули. А прамачеха, наоборот, с робкой надеждой подняла глаза на девушку: неужели в ее жизни может появиться еще хоть какая-нибудь цель? Мстить – как это ей раньше не пришло в голову! Мстить! Какая прекрасная, сладостная, духоподъемная цель.

Женщины переглянулись, мгновенно поняли друг друга и заключили молчаливый союз. До смерти, до крови, на веки вечные! Ненавижу, следовательно, существую.

Тем более что судебное дело по разводу за смертью ответчицы будет прекращено. Константин подтвердил это однозначно. А он хоть и преподавал у Аллы теорию гражданского права, но был действующей моделью адвоката и о разводах знал все в мельчайших, изумляющих подробностях. Студентки, насмешничая, объясняли это тем, что он мысленно примерял все время на себя развод с собственной благоверной, о свирепом нраве которой было сочинено много ужастиков. Говорили, она даже в универ «бузить» приходила.

Выходит, дележ имущества к радости «вдовца» и к злобе осиротевшей родни тоже накрывается медным тазом. А Алла с прамачехой очень надеялись оторвать большой кусок от шишаковского добра. Это было бы справедливо.

Обе они, слава богу, особо не нуждались. Прамачеха собиралась сдать свою квартиру и переехать в гнездо покойной дочери. И хотя вслух это не произносилось, Лина Ивановна была готова бросить собственный дом и занять Стёпин, только чтобы привадить к себе Аллу, привыкшую околачиваться у мачехи.

Кормовые деньги Алле переводила на карточку мама. Поэтому даже без подачек отца она вполне могла свести концы с концами. Тем более что квартира по негласному соглашению между родителями оставалась за ней. От Стёпы ей достались куча модного шмотья, две шубы, в которые Лина Ивановна не смогла влезть, и отличная тачка – цвета роскошной бледной поганки «мерседес», купе, компрессор.

Тем не менее обе злились оттого, что бывший зять и отец оставил их обездоленными и они никак не могут наказать его ни за смерть Стёпы, ни за неправедный дележ.

Образ отца, и до этого не слишком светозарный, стремительно двинулся в сторону окошмаривания. Алла припоминала в красках все его прегрешения. От первого, когда он, придя с работы домой, если верить маминым рассказам, по привычке бросил портфель в кресло, на месте которого уже три дня как стояла детская коляска, и угодил месячной Алле острым, оббитым железом углом по лицу, оставив на всю жизнь тонкий шрам на скуле. До последнего, еще совсем свежего унижения от выклянчивания денег на новые джинсы. Когда она приехала их навестить на Николину гору и попросить у отца двести баксов на ливайсовские штаны, тот легко согласился и ужин прошел вполне мирно, если не считать того, что папа раз десять, вроде бы шутя, сетовал, почему какие-то джинсовые брюки так дорого стоят. На что Алла, злясь раз от раза все сильнее, втолковывала ему, что по-настоящему крутые штаны стоят не меньше четырехсот, что она выбрала самые скромные, что готова засчитать их как подарок к будущему Новому году и что он, в конце концов, купил же себе за двести баксов какую-то инструментальную железяку по ускоренному заколачиванию гвоздей.