Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая

Весь рынок жужжал как растревоженный улей. Люди горячим шепотом обсуждали вчерашнее выселение ингушей. Вокзал был оцеплен. В городе введено особое положение.

Многие хвастали, что видели ночную осветительную ракету, которая дала отмашку секретной операции. Мужчин-ингушей по всей округе собрали на праздничную сходку: был канун 23 февраля. Их дома окружили военные. Говорили, что солдаты пришли заранее, якобы на учения, и у них же в аулах и столовались последние две недели.

Мужчин заперли в сельсоветах и объявили о выселении, а тех, кто пытался сбежать, расстреляли на месте. Осиротевших домочадцев, дав на сборы пару часов, заталкивали целыми семьями в грузовики и везли на станцию. А там их уже ждали товарняки. А чтобы ингуши не могли предупредить своих в других аулах или в городе, им в сельсоветах загодя отключили телефоны и радио.

Из обрывков чужих разговоров я поняла, что выселили не только ингушей, но и чеченцев. Всех – за пособничество немцам и бандитизм. Тьму народа. И куда их вывозят, неизвестно, может, на север. А на их место будут заселять всех желающих.

Всем было страшно, люди ежились и говорили шепотом, хотя многие считали это решение правильным – мол, ингуши с чеченцами ждали Гитлера, как отца родного, и даже для торжественной встречи приготовили ему белоснежного скакуна, убранного по-царски драгоценными камнями. Но ненавидели их не из-за Гитлера, а потому что ингуши спекулировали кукурузой. Почти весь город ходил к ним от голода на поклон. Сломленные нищетой и голодом жители, большей частью остатки русских, грузин и кабардинцев, брали в селеньях у зажиточных ингушей кукурузу в мешках и тащили на себе несколько километров в город. Там продавали на рынке, возвращали деньги хозяину и за это получали немного кукурузной муки.

Я вспомнила, как сама голодала в Гражданскую и так же таскала эти проклятые мешки больше двадцати лет назад. Неужели люди должны ходить по одному и тому же кругу ада? Только тогда ингуши пользовались запасами, сделанными казаками, которых выгнали, даже не позволив собрать уже созревший урожай.

Решение пришло само собой. Больше мне деваться было некуда. Если придется умереть от голода, то на родной земле, в яблоневом саду, а не у собачьей будки, в которую я готова была в отчаянии засунуть детей на ночлег.

Мы пошли пешком в село, которое в городе называли Галгай, а до этого оно было нашим хутором Тарским. Я шла как сомнамбула и тащила на закорках младшую Надю-Майечку механически, как мешок с кукурузой. Она молчала, намертво обхватив мне шею липкими от меда, холодными грязными ручонками. Лина с Верочкой-Эммочкой крепко держали меня за юбку с двух сторон и, спотыкаясь, брели рядом, иногда отставая и оттягивая юбку назад – тогда я думала, что сейчас упаду.

Споткнувшись, я все-таки повалилась, увлекая за собой детей. Мы долго лежали на обочине в замерзшей траве и смотрели в огромное небо, на котором вспыхивали зарницы. Гроза бушевала без дождя и снега. Сначала огромная молния вспыхивала раскидистой, изломанной, ослепительной, в полнеба веткой и над нами раздавался оглушительный треск, словно кто-то ломал через колено огромные доски. Мир зависал, и через несколько секунд на него обрушивался, как девятый вал, раскат грома.

Душа от его низкого гула обмирала. Я думала, мы все умрем там, под этой грозой. Я лежала на спине, а дети наваливались сверху, буквально вдавливаясь в меня от страха, и старались подлезть мне под руки, чтобы спастись от грозы. А я смотрела широко раскрытыми глазами на небо и горы и думала: какое счастье, что я снова вижу эту красоту. Как мне не хватало моих гор все эти годы. Я словно очнулась. Зачем я мучила себя столько лет разлукой? Хорошо, как хорошо умереть дома.

Смеркалось. Наверное, мы стали потихоньку замерзать, но из обморочного небытия меня вывело грохотанье на дороге. В клубах холодной пыли к нам приближалась колонна из пяти грузовиков. Мы отползли от греха подальше и приникли к земле, как дикие звери.

Дребезжание моторов покрыл лютый, тоже звериный вой и стон. В открытых кузовах стояли, сидели на мешках и тюках, мотались на кочках из стороны в сторону, рыдали и кричали, прижимая к себе детей, ингуши. Их жуткий вой надрывал сердце. Куда везут этих несчастных, оторвав от теплых домов, от любимой земли? Впреисподнюю. Туда, куда они гнали когда-то терцев, а те в свою очередь сгоняли еще кого-то. Может, лезгин или черкесов. Неужели эта благословенная земля действительно умывается кровью?

Несчастные страдальцы скрылись из вида, а горькое горе просы ́ палось кукурузным зерном на дорогу.

Но это чужое непосильное горе придало мне сил. Я поднялась сначала на четвереньки, потом встала, держась за девочек, и мы побрели дальше. Плелись почти полночи, качаясь, как былинки на ветру, хотя быстрым шагом ходу было часа два-три, не больше. Или это в юности путь короче и веселее?

Когда показалась околица, уже светало. За двадцать с лишним лет станица, вернее какой-то там Юрт, сильно разрослась, но главная улица осталась на месте. Было пустынно, выли собаки, мычали недоеные коровы, бесхозные козы разбрелись по бесхозным теперь огородам и объедали оставшуюся ботву. Индюки с курами нахально крутили головами в темных проемах распахнутых дверей и с любопытством заглядывали в недоступные раньше хозяйские курятники.

Вот и наше крыльцо, я узнала его по изразцам с петухами. Ворота открыты нараспашку. Во дворе все перестроено на ингушский лад. На него выходили теперь две новые пристройки с широкими боковыми галереями. Двери сараев тоже распахнуты. По земле раскиданы котлы, просыпана кукуруза.

Красивая гнедая лошадь, сиротливо переминающаяся у коновязи, шарахнулась от нас, задрожав всем телом. Вее больших карих глазах стояли слезы. Что она видела? Чувствовала ли, что простилась с хозяевами навсегда?

За сараями я вдруг заметила разросшееся негной-дерево и бросилась к нему через сад. Упала на колени, обняла его руками, прижалась щекой к холодной, шершавой коре. Целовала жарко. Я вернулась домой. В отчий дом. Где больше четверти века назад жили моя бабка и дядя Осип Абрамович, где красивая и смешливая Евдокия перебирала свои платки в сундуке с приданым, где я пела им прочувственный романс о левкоях. И где мы с мамой зарыли нашу шуструю бабушку после революционного ингушского налета.

Нацеловавшись вволю, я вернулась во двор дома; девочки жались на крыльце и тихо поскуливали. Мы вошли, я гладила стены и невесть как сохранившуюся печь, которую сложил еще мой дед.

В большой комнате стоял стол, накрытый белой скатертью, на пять приборов, едва запачканных пищей. Посередине валялся перевернутый хрустальный графин, из него вытекла темно-красная жидкость, расцвела на скатерти красным цветком, загустела кровавой лужицей на полу. Красивый резной буфет у стены поражал роскошью выделки и содержимого – фарфоровой посудой, бокалами из хрусталя с золотыми баронскими вензелями.