Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Я осторожно поднялся, потирая затекшие ноги и шею, и прислушался: в ушах тренькало, как в животе у сломанной заводной игрушки. Стучал ли кто-нибудь в окно, или это грохотало сбитое с толку сердце? Медленно, прислушиваясь к собственным шагам, я двинулся в сторону веранды. Дом поскрипывал и кренился, как прогнившая насквозь лодка, но ко дну не шел. На веранде было светлее, на полу в тусклых ромбах дрожали молочные тени, ветер вяло пощипывал рваные половики, перебегая на цыпочках от одного края к другому. На сумрачном столе и подоконниках были разбросаны белесые, соседским фонарем отчеканенные монеты света. Я открыл дверь и высунул лохматую голову на улицу. Там было мокро и необыкновенно тихо: даже соседская дворняжка не бормотала во сне. Полюбовавшись паром изо рта, я вернулся в дом, к своей гауптвахте у двери.

Дверь на веранду я оставил приоткрытой, и прохладный яблочный дух вместе с полоской света разбавил плотную темень кухни. Вообще-то я люблю кухни и прекрасно понимаю Магритта, который, говорят, большую часть своих картин написал в столовой. Я бы так и спал здесь, в этой кухне-коридоре, плавно переходящей в прихожую, если бы не бабушкина комната, которую я воспринимал как естественное продолжение бабушки и которую, разумеется, не мог оставить одну.

Разложив молью побитую (в молодости норковую) шубу на полу, я свернулся калачиком и уже собирался укрыться рукавами, когда тот нерв, что ответственен за все потустороннее, холодно мне сообщил, что по дому кто-то ходит. Конечно, я знаю, что старые дома чудят по ночам, особенно этот, зачехленный и зарешеченный злыдень. Знаю я и то, что был слегка напуган, слегка не в себе и вообще наполовину спал — на внутренней стороне века уже вовсю расцветали сосульки из огненной фольги, феи в золотой пыли, виноградные гроздья, пустые чернильницы, мотыльки, фигурки с пряничными щеками, желтые сапоги, кошачьи глаза, птичьи лапки, разрезающие ночь магические фиалы… Все это так, и никакие шорохи не смогли бы вытащить меня из моей молью изъеденной берлоги, но наверху скрипнули раз, второй, а потом что-то уронили.

Я встал, сложил свое королевское ложе конвертом и пошире распахнул дверь на веранду, чтобы осветить лестницу. Если во все остальные комнаты (не считая кухни и бабушкиной спальни) я, хоть сравнительно редко, но все же заглядывал, то на втором этаже не показывался с момента приезда. Тем неприятнее было тащиться туда в поисках непрошеных гостей. Трухлявые ступеньки отчаянно скрипели. Кто бы ни бродил там наверху, такой ловкий и бесшумный, с легкостью эльфа взбегающий по старым ступенькам, он был предупрежден.

Узкий коридорчик дышал горячей пылью. Выложенный красной плиткой пол в лучших традициях наскальной живописи отражал историю скитаний местной мышиной общины, с момента водворения и до наших дней. Когда-то давно здесь лежал небольшой пушистый коврик, с фестонами и желтыми чайками над синими волнами. Где он теперь? В то, что черный огрызок в углу, похожий на ветхое одеяние скелета из детской книжки про пиратов — это и есть он, верить не хотелось. Еще больше не хотелось искать затаившегося гостя. Я видел, конечно, дверь, прищуренную и кокетливо приотворенную. Ловушка? А впрочем, не все ли равно?

Дверная ручка еще хранила тепло чужой ладони, как будто кто-то, стоя на пороге, долго не решался войти. В комнате ощущение раскаленного безвоздушного пространства усугубилось. Было совершенно темно — ставни не открывались уже много лет. Я шагнул внутрь, и мои обожженные плиточным холодом ступни утонули в чем-то мягком и ворсистом. Выключатель был где-то возле окна, но, во-первых, я слабо надеялся на бессмертие электрических лампочек, а во-вторых, комната казалась пустой, как черный ящик факира. Я постоял, прислушиваясь, скорее для очистки совести, ничего не уловил, попятился к выходу, обо что-то споткнулся, упал. В левом углу у окна что-то вскинулось, запульсировало. Стараясь производить как можно меньше шума, я кое-как поднялся и, вжавшись в стену, прислушался. Разбуженный мною островок тепла крался вдоль своей стены к двери.

Понимая, что еще минута — и он снова сбежит, я, уже не таясь, метнулся к окну, открыл форточку и изо всех сил толкнул ставни. Одна из них, гулко стукнувшись о стену, отвалилась, распугав все листья в саду, вторая оказалась менее ветхой: получив пощечину, она отъехала от стены на безопасное расстояние и затихла. Я обернулся. Ночь была безлунная — все луны давно растащены на лирические абзацы. Свет был тихий, темно-синий, слегка простуженный. У двери, в черничной тени стояла Жужа: растрепанная голова-одуванчик, босиком, в джинсах и перекрученном свитере. Глаза ее были открыты, но даже в синей ряби было ясно, что она ничего не видит, что она просто-напросто спит. В правой руке она что-то сжимала.

Как ведут себя с сомнамбулами? Что будет, если, увидев посреди ночи балансирующего на карнизе человека, вы его окликнете? Можно ли вообще будить этих беспечных бродяжек? Ничего этого я не знал. Нас с детства учат делать искусственное дыхание, накладывать шину и нюхать кислоты, с блазированным видом помахивая рукой над смертоносной пробиркой, но никто и никогда не рассказывает, что делать с лунатиками. Ни слова не говоря, с жалостью в сердце и ноющей болью в солнечном сплетении, я осторожно подошел к застывшей фигурке и протянул ей, сам не знаю зачем, правую руку (сюжет для картины: суккуб с инкубом сошлись в нелепом танце). Жужа покачнулась и, привалившись к стене, стала оседать на ковер. Я боялся к ней прикасаться, боялся разбудить, всего боялся, и решил оставить ее здесь до утра. Я смотался вниз за подушкой и пледом, затем — за своей походной шубой. Укутывая Жужу, я, наконец, разглядел, что у нее в руке: бабушкины ножницы, которые я обычно держал у себя на подоконнике. Только этого мне не хватало! Пришлось повозиться, разжимая ее судорожно сведенные пальцы.

Устроив кое-как свою лунатичку, я сел у старой кровати, подставив липкую от пота спину под ее выпирающие пружины. Руки мои дрожали, зубы свело, в висках пульсировало так, что я боялся пошевелить головой. От белого блаженства шубы в углу меня отделяли бесконечные, непреодолимые просторы. Ослабевший, я чувствовал, что расползаюсь, трещу по швам. Летел, широко расставив черные крылья, сад за окном, и листья — легкие, воздушные, в тончайших прожилках — все падали, падали… Эта неторопливая, дымчато-серая ночь совсем меня измучила. Сползая на пол, я все же умудрился сверхчеловеческим усилием зашвырнуть ножницы под диван, к самой стенке. Они звякнули, полыхнули и потухли.

Парчовый чепчик; чепчик — жили-были: с него-то все и начинается. Есть, конечно, шотландская юбочка с болеро, белый воротничок, книжица в руках и кукольная, твердолобая шляпа — не здесь, на стуле — отползает от маленькой, пухлой и точно резиновой ручонки. Портьера, узоры на полу, темные волосы, мягкий плюшевый пробор… Но это все позже, намного позже чепчика. Молочно-рисовый, пухленький, как подушечка для иголок, красивый малыш носит его, как корону. Но давайте перевернем страницу.