Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

— И что же в этом факте такого утешительного?

— Ну как ты не понимаешь! Никто надо мной не властен, никто до меня не дотянется, никогда, ни при каких обстоятельствах. Понимаешь, о чем я? Абсолютная свобода! Что бы они ни делали, какие бы пытки ни изобретали, у меня всегда остается моя свобода. Я всегда могу встать и уйти, в любой момент. Об этом много говорится, но, по-моему, очень немногие на самом деле понимают, о чем речь. Изменить жизнь проще простого.

— Просто встать и уйти.

— Да, просто встать и уйти. А кроме всего прочего, это очень сильное преимущество перед человеками разумными. Я, видишь ли, очень невыгодный сотрудник. Меня абсолютно не интересует их постылая зарплата и их постылое продвижение по службе. Увольнение — самое страшное, что они могут себе вообразить, одновременно и самое для меня желаемое событие.

— Да ты просто монстр!

— Вот и я о том же. — Нога перестала раскачиваться, поджидая напарницу. Та не заставила себя долго ждать, и Жужа спрыгнула с подоконника, теребя в руках свое лекарство от всех бед — неизменную, нелепую муху в янтаре.

— Нет, ты больше похожа на колибри, промышляющую медом на чужой пасеке, — улыбнулся я.

— Или на корову, которую Молла из «Птички певчей» зимой и летом кормил только грушами, — рассмеялась Жужа.

— Ну нет. Разве что на божью коровку. Которая действительно пахнет грушами.

Тикали часы. Осенний вечер выводил последние рулады.

— Жужа…

— А? — Раскинув руки в стороны, она балансировала на невидимом канате.

— Ты так много говорила о чужих талантах, но до сих пор не сказала о своем.

— Я думала, это и так ясно. У меня дар убегания.

— То есть как?

— А так. Меня несет по свету, как перекати-поле, куда ветер подует, туда и я… Ты разве забыл — ведь я мантикора. В беге мой талант и высшее предназначение.

— Ну вот, опять ты про эту…

— Правда, особой кровожадностью я похвастаться не могу…

— Ты не мантикора.

— Я мантикора, я собираюсь бежать и съем всякого, кто будет меня останавливать.

— Нет.

— Да.

— Этого быть не может. И… как же твоя книга?

— Книга? Откуда ты знаешь про книгу?

И я рассказал ей о наших с Женькой происках.

— Надо же. Какие шпионские страсти из-за клочка глупой бумаги. И Женечка твой хорош, засланный казачок! И почему тебя так интересует моя книга? Из-за того, о ком она?

— Нет, нет, конечно нет.

— Я читала твой роман. Я пишу по-другому и, можно сказать, о другом. И, разумеется, намного хуже.

— Да нет. Меня это абсолютно не волнует. Наоборот, я хотел бы помочь. Ты много громоздишь и делаешь порой смешные ляпы, но это лечится…

— По-моему это национальная черта — громоздить. Такая, знаешь, сугубо украинская страсть к эпитетам.

— Это не национальная черта, это продукт невротического состояния. Впрочем, невротическое состояние — тоже национальная черта.

— А я продукт этого продукта. Да и какая теперь разница. Мне все равно. Я эту книгу дописала. С ней покончено. Я смотреть на нее больше не могу. Она ужасна.

— Погоди. Дописала? Ты показывала ее кому-нибудь?

— Только Бипу. Это ведь просто так, забава для графоманов. Бип тоже так считает. Никто не издает такие бредни.

— Вовсе не бредни. Да, неумелые и слегка аляповатые, но попробовать стоит. Хочешь, я тебе помогу?

— А сам ты больше не пишешь?

— Нет, не пишу.

— Почему?

— По принципу сродной деятельности. В мире высокой литературы я оказался лишним.

Посмотрела на меня с сомнением:

— Не пойму, зачем тебе все это. На доброго самаритянина ты похож меньше всего.

— Спасибо на добром слове. Но я действительно хочу помочь.

— Это бессмысленно. К тому же, я уезжаю.

— Уезжаешь? Куда? — вскинулся я.

— Еще не знаю, но как можно дальше отсюда. У меня очень болит голова.

— Голова?

— Ну да. У меня адские головные боли.

— И давно?

— Мне иногда кажется — всю жизнь. Когда у меня вот так раскалывается голова, я ни на что не годна. У меня все из рук валится, я не могу ни есть, ни спать, ни думать, ни смотреть на небо, ни стоять на месте, ни сидеть, даже идти не могу — только бежать, не разбирая дороги, не останавливаясь…

— И куда же ты побежишь на этот раз?

— К морю.

— С ума с тобой сойти можно! Ну что ты там будешь делать, у моря?

— Научусь рисовать. Я давно мечтала… Потом, может, устроюсь посудомойкой, ну, или прачкой, или что там у них еще бывает, на какое-нибудь суденышко. Хочу поплавать по морям-океанам. Ну и, конечно, буду писать.

— Получается, что все это зря? Поиски себя потерпели крушение?

— Ничего подобного.

— Но ты собираешься удариться в бега. Моря-океаны какие-то мне расписываешь. И писать ты больше не хочешь…

— Я не хочу издаваться. Это разные вещи.

— Ты бежишь от себя!

— Я бегу к себе!

— И откуда ты такая взялась! — криво усмехнулся я.

— Ветром принесло.

— Но может быть… Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Жужа подошла к окну:

— У тебя холодные руки?

— Что?

— Положи мне руку на затылок, — обернулась ко мне. — Да не пугайся ты так, я пошутила! Я пойду, наверное. Меня ждут дома.

— Ты что? Куда ты пойдешь на ночь глядя?

— Зачем я тебе? Зачем ты меня сюда привез?

— Поговорить…

— Мы уже поговорили. Точнее, я поговорила: монолог Жужи, смотрящей на дождь в Макондо.

— Но как же книга? Мы все исправим. Уберем мелодраму…

— Мелодрама — это все, что относится к человеческим чувствам? Ловко! Разумеется, по сравнению с твоими, мои взгляды на искусство на редкость ординарны. Мне всегда были свойственны грубые плотские устремления. Я забываю обо всем ради внешней красоты вещей, которую не умею передать, у меня все получается безобразно и грубо. Только вот что — никто не будет переписывать мою книгу. Она моя — со всеми ляпами и стилистическими ошибками, моя — и точка. Писать ее было мучительно, она из меня жилы вытягивала, мне казалось, что я ее никогда не допишу, хотелось пойти и с нею вместе утопиться. А теперь все кончено. Что вышло, то вышло, и пусть эта мука умрет, неизданная, никому не известная, сама по себе.

— Это глупо.

— Пусть глупо, зато честно. Ты предлагаешь обман, разумный и по-своему привлекательный, но все же обман. Это будет уже не моя, а твоя книга, или, того хуже — коллективное творчество. Я знаю, в наше время нужно сначала предать себя, а потом уж пытаться вновь обрести: побыть конъюнктурщиком, чтобы отвоевать право на творчество, позаискивать перед кувшинными рылами, чтобы послать их потом к такой-то матери, заработать побольше бабок, чтобы от всего, что тебя в этой жизни не устраивает, откупиться. Этакий рабовладельческий строй, где рабы отрабатывают собственное освобождение. Только я думаю, что, солгав однажды, я никогда больше правды сказать не смогу. И если я собираюсь показать миру большую фигу, то я это сделаю с самого начала, не откладывая на завтра, когда я стану тем-то и тем-то.