Джон Краули - Любовь и сон

И в это место, с голым, без зелени, двором, с мулами и тощими свиньями, с хибарой в четыре комнаты и черной собакой под верандой, Флойд привел свою новобрачную жену, а также ее дочку — пугливого звереныша, не имевшего к Флойду отношения. О чем он никогда не тужил, так как полагал, что человеку, наделенному особыми дарами, не суждено общаться с женщинами подобно прочим мужчинам и других детей, кроме ребенка жены, у него не будет.

На наклонном участке Шафто имелась посадка каштанов: высокое старое дерево и его отпрыски; сладкими плодами кормились осенью и зимой свиньи, употребляли их, печеными, и Флойд с братьями; в белых свечках кишели по весне пчелы. Однажды в ноябре, в один из коротких дней года, Флойд вышел вечером скликать свинок и увидел женщину, которая рылась в желтых листьях и складывала в торбу каштаны.

Почувствовав на себе взгляд Флойда, она вздрогнула и, раскрыв рот, смущенно на него уставилась. Тощая старуха, с негнущимися, как у куклы, конечностями, в коричневом армейском мундире и в ботинках без язычков. Она показалась ему вроде бы знакомой: возможно, как все жители хребта, она находилась с ним в родстве. Он увидел мысленно дорогу наверх, к ее хижине.

Убедившись, что он не намерен браниться, женщина перекинула торбу через плечо и молча поспешила прочь. Не многовато ли будет , крикнул Флойд ей в спину, но она не отозвалась, только обернулась разок на бегу и бросила ответный взгляд. Он вспомнил эти белесые глаза: такие уже глядели на него однажды, но не здесь, не в дневном мире.

Ночью, пока его долговязое тело покоилось рядом с женой, Флойд бесшумно, так что ни одна соломинка не прошуршала, выбрался из кровати и пустился по дороге на Кабаний Хребет. Прошло немало лет, многие приметы местности были смыты потоком, много народу, покинув ветхие фермы, переселилось вниз, в лагерь, — можно было уже и не вспомнить путь, но он серебрился под голыми ступнями Флойда, как слизь улитки, так что не собьешься.

Дверь в ее хижину стояла открытой или, во всяком случае, не явилась для него препятствием; бледно-рыжая кошка при его приближении взвизгнула и по столбу веранды взлетела на крышу. Едва ступив босой ногой на пол из расщепленных бревен, он вспомнил этот дом, как его приводили сюда однажды ребенком, в жестокой лихорадке, как эта самая женщина (уже тогда старуха) вынула свой бешеный камень [115]— безобразный комок, найденный, по ее словам, в оленьем желудке, — и потерла его этой штукой, чтобы остудить кровь; а также, как из рук в руки перекочевала серебряная монета.

Да, я знаю тебя, Флойд Шафто, сказала она ему, держась поодаль, в другом конце комнаты. Я знала, из каковской ты породы.

Вы у меня сегодня кое-что взяли, сказал Флойд. Я пришел, чтобы это забрать.

На полу посередине лежала торба, полная каштанов. Словно бойцы на ножах, они, не сближаясь и не отдаляясь, принялись кружить по комнате.

Я видела тебя на тропе, сказала она. Я была с ними.

Я вас не заметил, отозвался Флойд.

Она рассказала (все еще кружа против часовой стрелки по комнате и удерживая его взгляд в воздетой тощей руке), кто были те люди, что шли ночью по горному проходу, — люди, среди которых Флойд видел свою мать. Это были покойники, объяснила она, умершие раньше своего срока, — убитые, покончившие с собой, жертвы родов или несчастного случая.

Пока назначенный им час не пробьет, они не могут упокоиться в могиле, куда положена их плоть, дабы почивать там до Судного дня.

И тут Флойд понял, что светилось в лицах тех, кто шел по тропе, и в лице его матери также, ибо то же самое он со страхом и жалостью замечал и в глазах ведьмы, державшей его, как когтями за горло: голод, вот что это было.

Я открою тебе одну штуку, сказала она, которая спасет тебе жизнь: ежли тело, что спит сейчас в постели, перевернут вниз лицом, ты, когда вернешься, не сможешь в него войти; и ежли ты не вернешься в тот же день — тоже не сможешь. Тогда твоя душа вместе с другими должна будет ходить по тропе, пока не наступит твой собственный смертный час.

Спасибочки за это, ответил Флойд.

На здоровье, отозвалась она, а теперь ступай себе.

Но сначала извольте вернуть мое, — и Флойд шагнул к торбе.

Что твое, то теперь мое. Двигаясь по кругу, она приблизилась к стулу из древесины гикори. Схватила его за рейку и проворно, как мешают в котле, начала вращать на одной ножке. Кошка взвизгнула, очаг брызнул искрами, Флойд рванулся поперек комнаты, чтобы схватить старуху.

Но при пособничестве черта (призванного с помощью деревянного стула) душа ее обернулась белесым мотыльком и выскользнула у него из рук. Тогда душа Флойда склонилась пред жившим в его сердце Иисусом, и Его милостью обернулась козодоем, что нацелился схватить мотылька.

Но душа ведьмы обернулась совой — вот-вот схватит козодоя.

Но душа Флойда обернулась зернышком на полу, слишком малым и незаметным. Тут ведьма вернула себе прежний облик, хвать котомку с каштанами и — быстрей паука — прыг с нею в окошко.

Но душа Флойда обернулась поджарым волком, и не успела ведьма скрыться из виду, как он устремился ей вслед по залитой лунным светом дорожке.

Ведьма улепетывала между скал, ноги, обутые в сапоги, не шли, а почти летели, сзади развевались седые пряди, но Флойд, с мошной грудью и о четырех лапах, не уступал ей в проворстве. По пути вниз он увидел других, целую толпу, они теснились, замирали в забытьи, загораживали проход. Теперь ему было ясно: это безвременно умершие, убитые, бедолаги; он и не подозревал, что их так много. Бойцы на ножах, жертвы кровной мести, незаконные младенцы, задушенные сразу после рождения; чернокожие строители, загубленные работой, наркотиками или застреленные десятниками — и не находящие покоя на кладбищах для черномазых, по краям тех самых железнодорожных путей, которые они строили. Висельники, солдаты и шахтеры, шахтеры, попавшие под обвал, сгоревшие в подземном пожаре, раздавленные между вагонеткой и ребром туннеля, задохнувшиеся от газа; не примирившиеся со смертью, все еще алчущие того же, что и живые. Длинная процессия вилась по ночным балкам, временами, подхваченные волной страстной алчбы, они, как овцы в панике, пускались бегом, вытаращив глаза. Флойду казалось, он странствует с ними не первый день, выискивая в толпе беглянку с торбой через плечо и с голодными, как у остальных, глазами.

Но миновали не дни, а всего лишь эта длинная-длинная ночь. Перед рассветом толпы пустились к подножию утеса, где был их приют; последней в этой суетливой, тихонько стенающей реке была ведьма. По мере того как светало, они испарялись, но ведьма делалась виднее, и на повороте Флойд едва ее не догнал. Но слишком поздно: перед его носом дверь захлопнулась, ведьма с добычей провалилась в преисподнюю. Флойд опустился (его душа опустилась) на холодный камень и, среди опавших листьев, зарыдал от усталости и досады.