Ребекка Годфри - Драная юбка

– Должно быть, все это для тебя очень тяжело и страшно, – сказала женщина-следователь. – Ты молодая девушка, тебе это, наверное, невыносимо.

Мне кажется, они надеются, что эта беременная, яснокожая и вся из себя излучающая материнство женщина расколет меня на разговоры о пятнице. Она забирает мою одежду, и теперь я наряжена в светло-голубую, тоненькую, как бумага, сорочку без рукавов.

Я пытаюсь оттянуть сорочку вниз, сделать как можно длиннее.

Когда вернется жар, моя кожа растопит этот костюм для преступников.

Моему адвокату стоило бы поспешить. Я выбрала его по телефонному справочнику, потому что мне понравилось, как его зовут. Эдмундо Горацио.

Я никогда в жизни не встречала адвоката. Может, он будет, как отец в мыльной опере «Династия», седоголовый и очень спокойный. К его приезду я должна быть менее угрюмой. Я не могу все испортить с мистером Горацио. Я объясню ему, что я не грязная и омерзительная, хотя выглядит все именно так. Я репетирую шепотом: Я – хороший человек. Я – хороший человек. Я – хорошая.

На самом деле мне бы хотелось, чтобы моим адвокатом был Лемми из «Моторхеда». Почему те, кто мог бы тебя понять, так далеки – всего-навсего лица на обложках журналов и кассетных обертках.

Лемми бы все понял. Он бы сказал: Я знаю, что ты не плохой человек, Сара. Я знаю, что ты не собиралась оказываться там, где была кровь, и крики, и нож, и кровь, и крики, и нож в переулке.

На улице шел дождь. Черное платье соскользнуло с ее плеч, на них блестели капли. Она дрожала и пожаловалась, что замерзла. Капли дождя на плечах. Я отдала ей Китаянкино пальто – блестящий, похожий на кинжал нож вывалился из белого меха и приземлился на траве. Я больше ничего не помню. Там еще были кувшинки в озере, подобные нервным ангелам. Смотри, сказала Джастина, указывая на это маленькое самодельное озерцо. Видишь лебедя? Вот там я была, когда меня украли.

Я увидела длинный изгиб шеи и взмах белых крыльев. Лебедь пролетел над белыми цветами в воде, и в моем сердце поселилась незнакомая печаль.

Я знаю, что полицейские пытаются тебя перехитрить. Китаянка мне все рассказала. Сначала они взяли ее пьяной и допрашивали, пока ее не затрясло от стыда. Вопросы-ловушки, вот чем пользуются эти козлы. Когда ты впервые влюбилась? Когда лишилась девственности?

Хорошо, но меня никто не перехитрит. Они пытались. Когда я была на заднем сидении патрульной машины, и потом, когда они спустили на меня будущую мать: Сара, мы знаем, что ты была в «Белых Дубах». Мы знаем, что у тебя буйные наклонности. Скажи нам, кто взмахнул ножом. Скажи нам, откуда в тебе столько гнева.

Я повторяла один и тот же ответ, пока сама не поверила, что это правда:

– Мне нечего сказать.

Мне нечего сказать. Растворитесь. Исчезните.

Мне кажется, на улице темно. Может быть, так же темно, как в ночь, когда я нашла Джастину. После того, как мы ушли из Синего Дома, сверкала каждая пустынная улица и кренились мостовые. Я взглянула вверх и увидела раскачивающуюся луну и ошеломленные звезды. Весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.

Эдмундо оказался совсем не похож на адвоката. В его волосах нет серебра. Ему лет тридцать пять, неубедительная бороденка, одет в майку, шорты, шерстяные носки и пробковые сандалии. Он вполне мог бы оказаться одним из путешественников, забредших в отцовский ресторан за полезной едой. Мне можно передумать? Господи, пожалуйста. Он, наверное, еще и траву курит. Такой ни за что не поймет образы, что преследуют меня. Нет, этому парню не понять картинок улиц, ножа и очень тонкой беспокойной бродяги.

– Хорошо, – констатировал он. – Мы попали в ту еще беду, правда? Ты ничего не сказала, здорово. Задержание тебя для допроса без сопровождения совершеннолетнего – вопиющее нарушение закона. Ты дрожишь. Я тебе плед принесу. Отпечатков пальцев нет. Оружия нет. У них на тебя ничего нет. Ты не знаешь, где находится нож, я это уже слышал. Не пререкайся лишнего – это плохо выглядит. У них нет ничего. Так вот, я полагаю , Сара. Я полагаю , что другая девочка – которая, кстати, известна полиции как темная личность с тяжелой формой антиобщественного поведения, – я предполагаю, что она была главной злоумышленницей . К несчастью, гхм, ее не нашли. Сдается мне, она в определенной степени обаятельна. Я полагаю , что ты находилась под ее влиянием. Ты ведь доверчива? Тебя легко ввести в заблуждение? Впечатлительна? Не беда. Мы найдем свидетелей, они дадут показания по этому поводу. Ты пила… твой самоконтроль был, скажем, ослаблен. Я знаю, что вы, молодежь, умеете найти проблем на свою голову. Тебе сколько, шестнадцать уже есть? Ух. Наивное дитя. Такое случается сплошь и рядом. Мне не нравится только вот этот свидетель. Он сказал, что видел тебя всего один раз, и он какой-то невнятный. Я его сотру с лица земли. Скользкий тип. Вряд ли он понравится присяжным заседателям. Я его в порошок изотру. Он обречен. Ммм, твой отец – не идеальный образец для подражания, не так ли? Могу я поговорить с твоей мамой? Прости, я говорю так быстро, ты понимаешь, что я говорю, давай закроем глаза и помолимся, чтобы этот бедняга выкарабкался, потому что, ой, погодите минутку, сержант, вы что, не видите, мы беседуем.

Он ушел говорить с полицией. Мне ужасно хочется спать, в детской комнате нет кроватей и горит свет, наверное, я уже никогда не посплю. Хулиганам не положен сон. Так вот, Эдмундо хочет, чтобы я во всем обвинила Джастину. Я полагаю, что другая девочка была главной злоумышленницей . Ни один из этих людей не поверит, что она пыталась меня защитить. Они только посмеются.

Даже беременная женщина. Она скажет: Сара, она ведь тебя даже не знала. Но она знала. Я имею в виду, знала меня. Она знала.

Джастина вышла из спальни, дотронулась до моего лба и спросила, как я себя чувствую.

Я ответила, что у меня небольшой жар, она пощупала мне лоб и сказала: Да, ты горишь. Я как будто засунула руку в огонь.

Воспоминания о тех мгновеньях проносятся в мыслях, но я пытаюсь загнать их поглубже, чтобы легче было лгать. В чем-то я виновата, это несомненно. Только я еще не нашла этому названия.

Образы наваливаются на меня, как только я закрываю глаза. Нож в траве, бегущие ноги. Они летят ко мне пулеметной очередью и, как бы я ни старалась, не выцветут до серого цвета. Все оставшееся время мне зачитывают мои права и информируют, что введение правосудия в заблуждение посредством дачи ложных показаний является преступлением, спрашивают о моем местонахождении и есть ли в моей душе ненависть, и толкуют, что я должна понимать последствия сокрытия правды.

Они могут орать на меня сколько душе угодно, но есть вещи, которые я никогда на расскажу полиции. Я молчу, пью воду, тереблю бумажный подол.